Нажав клавишу на пульте связи, Алелин вызвал майора Винокурова, начальника отделения дознания.

— Вызывали? — спросил Винокуров, войдя в кабинет.

— Вызывал, — подтвердил Алелин. — Вот подозреваемый по делу о подрезе Крючков. Дело у старшего следователя Паромова. Мы со следователем договоримся, из дела того его выведем. Ни к чему ему убийство. Других поищем. Оставим ему лишь хулиганство.

Винокуров ничего не понимал, но усек, что начальник отдела ведет какую-то игру, поэтому молча выслушивал Алелина. А тот продолжал: — Думаю, что с арестом Крючкова спешить не будем. Он мне пообещал исправиться. Верно я говорю? — обратился опять к Крючкову как бы для подтверждения своих слов.

— Верно, — промямлил тот.

— Вот я и думаю, — продолжил меж тем Алелин, — что подписки о невыезде ему будет достаточно. Пока достаточно! — уточнил он. — А там поживем — увидим… Вы, Александр Васильевич, как на это смотрите?

— Я? Я согласен. Посмотрим. Скрываться не будешь? — обратился уже у Крючкову дознаватель. — Сразу говори, а то…

— Не буду, — заверил Крюк бодрым тоном — впереди маячила свобода.

— Не будет! — подтвердил Алелин и выпроводил Крюка из кабинета в коридор. — Там Александра Васильевича подожди, пока мы тут с ним о своих делах переговорим.

Как только за Крюком закрылась дверь, в двух словах изложил начальнику дознания настоящую суть вопроса и передал материалы.

— Занимайся!

— Да надо хоть почитать, а то я следствие знаю: все дерьмо стараются в дознание сбросить.

— А дознание — в следствие, — подковырнул Алелин. — Читай, изучай. Я просматривал, вроде все в порядке, но как говорится, свой глаз — ватерпас! Да не забудь дежурного предупредить, что Крюка отпускаем, чтобы он ему отдал изъятые при задержании вещи.

— Не забуду, — ответил Винокуров. — Разрешите идти?

— Действуй.

Выпроводив начальника отделения дознания, вызвал к себе начальника КМ Василенко.

— Что у нас, друг Гена, (без посторонних Алелин позволял называть своего первого заместителя по имени, как никак, а ровесники, почти в одно время на работу в органы пришли), по убийству студенток имеется. Или ты об этом и думать забыл?

— Как же, тут забудешь, когда твой друг Григорьев, Александр Кузьмич, по два раза на день об этом напоминает! — отбоярился Василенко.

— Ну, и что?

— Да ничего. Работаем. Проверяем. Судимых по третьему заходу уже отрабатываем, но… — развел руками Василенко, давая понять одним жестом, что ничего хорошего нет.

Алелин усмехнулся: всего полтора часа назад примерно также он отвечал Окелю.

— Что я такого смешного сказал, — обиделся начальник криминальной милиции.

— Ничего, — успокоил его Алелин. — Просто один смешной случай вспомнил. Наверное, не кстати. Но бес с ним, с эти случаем. У меня на днях малюсенькая «наколка» появилась об этом деле, — слукавил немного он. — Да все забываю с тобой обговорить ее. То одно, то другое, то, вот, подрез Смирнова…

— И что за «наколка»? — насторожился Василенко.

— Местные братки меж собой базар ведут, что к двойному убийству причастен каким-то образом мент. Ни ты, ни я в то время тут не работали и всей подноготной не знаем. Давай поразмыслим вдвоем над этой версией, оперскую молодость вспомним… — улыбнулся Алелин, но тут же добавил вполне серьезно: — Без огласки, а то, мало ли чего…

— Давай поразмыслим, — согласился Василенко.

И они принялись обсуждать, как сподручнее разрешить эту проблему, исключив утечку информации и задействовав оперативные возможности уголовного розыска, почти также как в далекие годы их милицейской молодости. Правда, только теперь у них был не только накопленный с годами опыт, но и шикарный кабинет, и техника и физическая и профессиональная поддержка всего отдела.

Независимо от того, что происходило за кирпичными стенами седьмого отдела милиции, своей собственной жизнью жил древний тысячелетний город. Город, известный еще со времен Владимира Красное Солнышко, направившего в Курск из заднепровского Василева верного воеводу и судью. Для укрепления от печенегов восточного порубежья Киевской Руси. А сын воеводы — Феодосий (позднее прозванный Печерским) — прославил этот край и этот град на всю Русь. Но то было давно. Почитай тысячу лет без малого… Ныне другие времена и другие герои. Впрочем, город живет своей жизнью. И тысячелетней, и новейшей. А еще весной. Он все больше и больше наполнялся весенним воздухом и ожиданием обновления.

Шуршали по асфальту многочисленные шины машин. Стучали по рельсам колеса трамваев. Смеясь и переговариваясь на ходу, спешили люди. Кто на работу, кто с работы. Нарядные и не очень. Молодые и убеленные сединой. Судачили о соседях и об олигархах. Ругали правительство и Думу. Доставалось и Президенту. Ему даже больше, чем правительству и Думе вместе взятым, как-никак — гарант!

Прилавки и витрины магазинов и магазинчиков, киосков и палаток ломились от всякой всячины. Бери — не хочу! Кое-кто и брал. У кого были деньги. Остальные довольствовались только «поглядом», благо, что за «погляд» денег на Руси, как известно, не берут.

Деньги российские, на удивление, крепкие. Всего шесть рублей за доллар. Но надолго ли?…

Древний город вот-вот должен был покрыться зеленью многочисленных скверов, парков и садов, больших и малых улиц. Но все это — еще впереди… А пока потихоньку освобождался с серого снега и зимней спячки. И ни ему, ни его четыремстам тысячам человеко-молекулам, вращающимся в броуновском движении жизни, не было никакого дела до Смирнова и Злобина, до Апыхтина и Нехороших, до всяких там подозреваемых, обвиняемых и потерпевших, до следователей и оперов, и до ОМ-7 в целом…

Мальвина приподнялась со стула, на котором сидела, поправила прическу, поплотнее запахнула шубку.

— Кажется, все вопросы мы и обговорили… Ну что, я пойду?..

Слова простые, лишь сообщающие о намерении что-то сделать, причем, тоже простое и понятное, не двусмысленное. Но голубые, кукольные глаза подернулись легкой дымкой, сквозь которую пробегали искорки иронии: «Что же ты трусишь, майор! Будь смелей и сделай хоть шаг навстречу. И перестань «выкать»!

— Хорошо, идите, — ответил следователь, по-прежнему официально, хоть и прочел в голубых глазах собеседницы все то, что было не сказано словами. — Я еще поработаю.

— Не проводишь до дому одинокую и хрупкую женщину? — предприняла она отчаянную попытку расшевелить служивое бревно. — А то страшно: вдруг, как на мужа, какие-нибудь отморозки нападут и горло перережут…

Голубые глаза потемнели, стали чуть ли не черными. Женщину злила «туповатость» следователя, которому чуть ли не открытым текстом предлагалось больше, чем общение в рамках уголовного делопроизводства. «Ну, действуй же. Чурбан! Открой глаза — и действуй!»

— Мальвина Васильевна, что вы говорите? Не дай Бог! Честное слово рад бы вас проводить, но работы — свыше крыши! Я попрошу дежурного, чтобы на милицейской машине вас подвезли к дому. Вызовем автопатруль с вашего поселка, и доставим в целости и сохранности.

Не будешь же ей, потерпевшей, излагать следственную этику и свои личные принципы: «Сделал дело — и гуляй смело!» А пока дело не было сделано. Он оставался официальным лицом — следователем, она — хоть и симпатичной женщиной, но тоже официальным лицом — потерпевшей. И оба связаны одной нитью: уголовным делом. И пока он ведет это дело, он должен быть бесстрастен и непредвзят. Чтобы не только в глазах посторонних лиц, но и перед своей совестью быть незапятнанным.

На связь с женщинами он, семейный человек, смотрел без лишней ханжеской морали. Никакой аморальщины в этом не видел. Сам никого не судил и плевать хотел на то, что скажут по этому поводу о нем. Принимал это за игру. Даже своим подружкам говорил, что их связь — всего лишь игра, без каких-либо серьезных намерений и последствий. Ни на семейные, ни на служебные, ни на деловые отношения игра не должна даже малейшего влияния оказывать. То — само собой, а игра — сама собой! И когда кому-либо из них эта игра наскучит, они должны ее мирно и тихо прекратить.