Потом я споткнулась о чужие сапоги. Высокие, замшевые, на изящной шпильке. Я ухватилась рукой за стену, пытаясь не упасть.

Из комнаты донесся кокетливый женский смех. Такой завлекающий, манящий, тот самый, который мне вообще никогда не удавался.

Мысли парализовало. Казалось, я попала в дурацкий анекдот. Точнее даже не попала, просто услышала его очередной раз, ведь это все не может никакого отношения иметь к моей жизни, такого вообще в жизни не бывает. Конечно, я войду, и окажется, что заехала тетя, или зашла соседка, или пришла какая-то коллега со срочным приказом, который надо подписать, а смех у нее всегда такой…

Как была, в толстой куртке, дурацкой шапке с помпоном и с полуразмотанным шарфом, я стояла на пороге комнаты, обтекаемая со всех сторон нежнейшей музыкой и хрипловатым французским вокалом, и смотрела, как мой обожаемый, надежный и лучший на свете мужчина целует лежащую на кровати девушку, нависая над ней. Блестящие черные волосы волной скрывали наволочку, уголок у которой я позавчера зашивала — во сне попала пальцами и порвала. Тонкая рука с длинными ногтями проехалась по позвоночнику Вадима, тот огладил ногу в чулке, черном капроновом чулке, еще поди и со строчкой сзади, как в старых фильмах…

— Охренеть. — прохрипела я, привалившись к косяку. Рядом со мной села кошка, неодобрительно поглядывая на происходящее на кровати.

К слову, не сразу они и поняли, что не одни. Я терпеливо ждала, парясь в слоях одежды — не то чтобы я была так титанически спокойна, или мне было наплевать, просто внутри меня установилась какая-то космическая пустота, холодная, звонкая и ясная, и в эту пустоту не могла просочиться ни одна эмоция.

Спустя секунд десять до моего благоверного, точнее до его неработающего верхнего мозга, дошел мой простуженный глас. Спина нервно дернулась и замерла, закаменев: мееедленно он оторвался от лица брюнетки и посмотрел на меня.

Этот взгляд я не забуду вообще никогда, внезапно поняла я. Вся эта картина каленым железом врезалась в мою память, обещая сотни ночей с кошмарами и душным недоумением. Но сейчас этот взгляд был похож на глаза нашкодившего кота.

— Саш, ты…

— Неправильно поняла. — перебила я. Хрип с присвистом звучал, прямо скажем, пугающе. — Конечно, ты мне все объяснишь. И девушка твоя новая — здрасьте, кстати, я Саша, жена его — не скажу, что очень приятно. Оденетесь и все расскажете, а потом пойдете на все четыре стороны, да?

Горло и подбородок свело судорогой, и я пошла в коридор, сдирая шапку с до сих пор влажных волос.

Одежду побросала на диван в зале, села рядом и сложила руки на коленях, как примерная школьница. Голову вело. Плечи дрожали мелкой дрожью. Вот же ситуация — мне физически так плохо, что на моральные страдания, похоже, сил уже и не осталось…

В комнате едва слышно шуршало, шептало и двигалось; музыка заглохла, и по квартире поползла тишина.

Со стремительностью сквозняка брюнетка исчезла, кажется, даже сапоги унесла в руке, так и бежала в капроне по ледяным ступенькам, и в зале появился только Вадим.

Вошел и застрял в дверном проеме, глядя на меня.

— Ну что, каяться будем? — преувеличенно бодрым хрипом приветствовала я его.

Вадим отлепился от косяка и присел рядом со мной, не касаясь.

— И давно вы…того? — надо бы замолчать, что я несу, но все предохранители сорвало, и я не могла остановиться. Да уж, не осталось у меня сил на истерику… нашла же где-то. Да и зрело внутри убеждение, что стоит мне сейчас замолчать, как безумие происходящего хлынет внутрь и затопит меня, да так, что я уже не выплыву. — Где познакомились, какие планы? Ты не думай, я за вас безумно рада, у тебя же ко мне претензии, к ней, надо полагать, никаких претензий, и не бесит наверняка, чудесная баба.

— Замолчи. — устало попросил Вадим, и я заткнулась, как будто разом вообще говорить разучилась. — Ты же до сих пор дергаешься, когда я тебя обнимаю. Чего друг друга обманывать? Тебя все это не интересует. Просто живем вместе, и все. Ты ледяная же, от тебя ничего — ты не идешь со мной никуда, я всегда один, тебе все не нравится, все не устраивает, сколько можно, Саша?

— Стоп. — пробормотала я и зажмурилась. — Вадь, а почему ты мне все высказываешь уже после того, как стало поздно? Почему нельзя было раньше сказать вот это все? И теперь ты делаешь вид, что я во всем виновата?

— Потому что ты виновата. — отрезал он и взъерошил длинную челку.

— Сам вещи соберешь или помочь? — я нащупала свою шапку и сжала в кулаке. — сумки большие там, в кладовке…висят.

Вадим молча встал и вышел из комнаты. Я осталась сидеть, сжимая кулак — и себя сжимая до боли, чтобы не взорваться раньше времени. Чтобы досидеть до того момента, как за ним закроется дверь, и я останусь одна.

Муж появился в зале с двумя большими спортивными сумками в руках, бросил одну на пол, вторую же начал заполнять вещами: одеждой — этот свитер я его уговорила купить на прошлой неделе, уж очень нравилась мне высокая, объемная горловина; какими-то глупостями — спреи для укладки, специальная круглая щетка, другой волосы не укладываются так, как надо; вся жизнь спокойно умещалась в эти сумки, и ничего не трещало, не вываливалось…

Я опустила глаза и прикусила щеки изнутри. Мышцы спины сведены до звона, оловянный солдатик, которому главное не расслабиться. Собирайся скорее, ради бога, мое самообладание тает, как мороженое, забытое на столе. Раз, два, три, дальше все время сбиваюсь, но очень важно не сбиться и досчитать до конца, очень важно — если и этот якорь оборвется, меня унесет.

Связка ключей упала возле меня, на диван.

— На днях остальное заберу. — суховато, отстраненно, как будто о неважных делах, проговорил Вадим. Я старалась не смотреть на него, незачем, последние заграждения и так трещат, распадаясь — еще немного, и утянет на дно, утопит морем безумия, которое хлещет сейчас во мне. Последний уголочек счастливого «я» отчаянно надеялся, что сейчас из-за всех дверей и шкафов вывалятся неадекватные друзья Вадима, с громкими воплями и гоготом исходя восторгом, как здорово они меня разыграли, и Вадим ухмыльнется и ляпнет что-то донельзя глупое и смешное, и станет опять близким, а я буду реветь в голос и даже стукну кого-нибудь из них… Считать, считать…

Я все-таки поднимаю глаза.

И его взгляд говорит мне намного больше, чем мог бы сказать в обычных обстоятельствах. В конечном итоге все мы не знаем друг друга, но в эту короткую секунду — я его знаю. Ощущаю его настроение, как свое.

Он раздосадован и зол — и на себя, за то, что не закрылся на внутренний замок, я тогда и не вошла бы, и все как-нибудь удалось бы смягчить; на меня, за то, что пришла так не вовремя и все сорвала, а теперь лезу еще глубже; на нее — за все сразу. И в этой злости совсем нет понимания, что все закончилось вот прямо здесь и сейчас, и никакие объяснения и извинения уже не спасут. Для него это не конец, а просто неудобная ситуация, не ко времени, но решаемо.

Я плетусь вслед за ним, спотыкаясь взглядом о пустоту на комоде, на выпотрошенные ящики и распахнутое нутро шкафа. Закрываю дверь.

Вот и все. Вот и все.

Я возвращаюсь на диван, тычусь лицом в свою куртку и перестаю быть.

Глава 3.

Окружающую темноту разбивают кошачьи вопли и звон телефона — я смутно вижу голубой прямоугольник в каких-то сантиметрах от своей руки, но тело не желает меня слушать — дергается, движется не так, как надо, вздрагивает внезапно и сильно. Вокруг плавают, изгибаются светящиеся кольца, как если закрыть глаза и надавить на них; медленный танец завораживает, одновременно намекая, что температура перевалила за 39. Обычно именно после этих цифр меня начинают посещать галлюцинации…

Телефон замолкает, но тут же истеричными руладами взрывается дверной звонок. Я пугаюсь — не так уж часто кто-то ломился в нашу дверь, никаких шансов привыкнуть — и пытаюсь встать.