Если и существует что-то, что вводит меня в глубочайшую депрессию и осознание собственной никчемности, так это мой родной город.

Город, где мы спокойно играли на дорогах, потому что машины проезжали пару раз в день; город, где две школы и одна кое-как работающая больница, зато аж три бара. Город, где все делают на отвяжись, потому что конкуренции нет, город, где все знают друг о друге совершенно все и додумывают всякие небылицы не от неосведомленности, а просто от скуки.

Почему-то жизнь в этом городке представлялась мне всегда чем-то полугероическим. Ты каждый день видишь одно и то же, стараешься не слишком громко выть от тоски и найти хоть какое-то занятие, но чем старше становишься, тем хуже у тебя выходит.

Я вылезла на остановке и глубоко вдохнула. Большая часть людей, тоненькими ниточками связывающая меня с этим местом, уже погибли — провинция с алкогольными развлечениями сжирает многих, кто не успел сбежать, и даже не знаешь, что хуже — сломаться под ней или выжить, и бродить по улицам, как тень самого себя с оловянными глазами и бессмысленными действиями.

Домофон на двери подъезда был сломан. Я взбежала на третий этаж по стылым лестницам, мимо покрытых толстым слоем изморози окошек, и нерешительно стукнула в дверь.

Никак невозможно было определиться, вроде бы я вернулась домой, а по ощущениям — в гости, никак не удается заставить себя просто войти.

Дверь рывком распахнулась. Мама, собранная и сосредоточенная, отступила на шаг, пропуская меня, и внезапно обняла. Она почти на полголовы выше меня, и я упираюсь носом ей в плечо. От прядей светлых волос пахнет духами и валерьянкой.

— Хорошо, что ты приехала. — бормочет она, и я замираю, закрыв глаза.

Пьем чай на кухне — почти как когда-то, только чайник на столе другой, прозрачный, изнутри светящийся синевой, да другие обои на стенах; те же магниты и шторы, та же кружка с маленьким сколом по ободку.

— Я в больницу сейчас, ты поедешь? — мама бездумно перекладывает печенье из вазочки на стол и обратно.

— Я лучше дома. — нейтрально отвечаю я. — Ужин сделаю, в магазин схожу…

Мама поднимает печенье ко рту и опускает, не надкусив.

— Ты его не любишь. — констатирует она. — До сих пор.

Я пожимаю плечами. Как-то глупо сейчас опять разводить долгие разговоры с уточнениями, за что я должна была его полюбить.

— Так что случилось?

— Сердечный приступ. — мама трет виски. — С утра пораньше упал, голова закружилась, и все…

Помолчали.

— Ладно. Я поехала. — она отставляет кружку, а я смотрю на обычно аккуратные ноготки с маникюром — теперь один ноготь сломан под корень, остальные облезли, спиленные кое-как. — Ключ в тумбочке.

После ее ухода я долго брожу по дому. Разглядываю старые, давно забытые фотки, свои потрепанные детские книги, нахожу свой альбом с выпускного — долго рассматриваю собственный диковатый макияж с тонной туши и подводки и бледные перламутровые губы.

На диване спит старый кот — ему уже лет четырнадцать, не меньше; каждый вечер он ждал меня на лавочке возле дома, а я заставляла каждого ухажера по всем правилам с ним знакомиться и здороваться.

Кот подставляет крупную, дымчатую лобастую голову, терпит, потом отодвигает мою руку лапой — хватит, мол, трогать меня — длинно зевает и скручивается калачиком животом кверху. Чешу светлое пузо.

Я совершенно не представляю, зачем я тут и что буду делать. Поддерживать маму? Объективно говоря, не настолько мы близки, она и сама это понимает…

Я одеваюсь, беру ключи и выхожу на улицу.

Когда-то я знала тут всех, но теперь все люди, идущие навстречу — незнакомцы. Любопытные, заглядывающие в лицо, оглядывающиеся вслед. Это кто такая? Откуда взялась? Совсем никого не осталось…

Медленно бреду на площадь, по краям которой разбросаны все крупные магазины. Вот книжный, в котором я весь одиннадцатый класс проработала — пока не было покупателей, я осторожненько снимала книги с полок и читала в углу, под желтой настольной лампой, взахлеб проваливаясь в другие миры; после ставила ее на полочку и шла мыть пол. Я себе казалась такой страшно взрослой в эти моменты, даже вспоминать смешно.

А рядом магазин, где мы с подругой впервые купили пиво. Тогда еще никто удостоверений не спрашивал, и нам было едва по пятнадцать, мы купили одну банку на двоих и пили в промерзшем подъезде, ожидая чего-то необычного от первого взрослого напитка, но он оказался настолько невкусным, что мы, не скрывая разочарования, вылили большую часть. Каждый дом, лавочка, фонарь — все связано с каким-то крошечным кусочком моей жизни, смешным, грустным, счастливым или стыдным. Маленький городок это словно личный фотоальбом, только вместо фотографий места, с которыми ты срослась.

Перехожу через дорогу и краем глаза вижу на углу пару мужчин. Как-то сразу понятно, что они спорят — по напряженным позам и упрямо вздернутым подбородкам. И все бы ничего, но стоящая дыбом русая челка до боли знакома.

Я отвожу глаза, спустя пару секунд мозг опознает одного из мужчин. Я резко оборачиваюсь, но там всего один человек, никакого второго нет поблизости. Засунув руки в карманы, мужчина смотрит на меня — расстояние небольшое, и я вижу темные глаза и измученное лицо с острыми скулами.

Между нами проезжает машина, пронзительно скрепя шинами. Мужчина отводит глаза, приподнимает воротник темной куртки и уходит, широко шагая и опустив голову.

В висках колотится пульс, шея мгновенно покрывается каплями пота. Широко раскрыв глаза, провожаю взглядом незнакомца.

Просто показалось, неоткуда тут взяться Паше, какой-то похожий парень стоял и ушел, в подъезд, к примеру; а что второй мужчина напугал меня до заикания, просто глядя на меня — так это не его вина, а моих расшалившихся нервов.

Мысленно пообещав себе скупить все успокоительные, которые мне продадут в аптеке без рецепта, я толкнула дверь магазина.

Глава 15.

К приезду мамы мы с котом по-братски поделили фарш, пожарили котлет, поделили уже котлеты и злодейски взбили пюре, едва не забрызгав стены.

А заодно выбросили из моей головы всякие странные невозможные встречи.

Как только мама вошла в квартиру, стало понятно, что какие-то улучшения есть — градус напряжения в ней пошел на спад, и воздух вокруг уже не звенел от сдерживаемой истерики.

— Все нормально? Что сказали? — я остановилась на пороге кухни, вытирая руки полотенцем.

— Получше, вовремя успели. — она принялась распутывать длинный шарф. — Не знаю, сколько там пробудет.

Телевизор вполголоса бормотал какую-то невероятную дичь про подводных инопланетян-русалок, чайник булькал, за окном свистел ветер. Было так уютно, что я расслабилась.

— А помнишь, как ты маленькая ревновала? — мама засунула вымытую тарелку в сушку и усмехнулась. Длинный пенный язык сорвался с руки и упал в раковину. — Придумывала всякое, боялась его…Я все думала, когда перерастешь?

Ледяная рука изнутри ухватила меня за горло. Я втянула воздух, а выдохнуть никак не получалось. Ревновала?!

— Он до сих пор ругается, что ты его папой не зовешь. — зазвенели ложки, ссыпаясь в задвижку. — А я как объясню? Ну никак ты его не подпускаешь, что я сделаю?

Не стоит в этом доме расслабляться. Или ждать, что тебя поймут. Пустые надежды.

— Саш, ну неужели так сложно? — мама с укором посмотрела на меня. — Я тебя просила же уже. Он уже немолодой, порадуешь, он же любит тебя…

Рука наконец разжалась, выпуская из меня воздух. Теперь внутри все звенело, как замороженное, и грозилось рассыпаться от малейшего неловкого движения.

— Я пройдусь немного, ладно? — я увернулась от ее взгляда, как уворачиваются от брошенного камня — глаза в сторону, плечом вперед, и прошмыгнула в коридор.

Ступени мелькали так быстро, что я едва успевала ноги переставлять — казалось, тело просто летит вниз, а ноги просто немного тормозят это свободное падение. На улице мело, белая крупа переливалась в свете фонарей, больно жалила щеки; темное небо казалось серым через призму снегопада.