Вдыхаем воздух, выдыхаем отчаяние. Боль, злость — все к чертям выдыхаем, прозрачными облачками, прямо в мутное небо, к голым веткам тополей.

Завтра же уеду. Завтра же.

— Достаточно далеко, чтобы я почти сутки искал, но недостаточно, чтобы убежать насовсем. — руки прошлись по плечам, стряхивая налипшие снежинки. Я испуганно оглянулась, делая шаг вперед.

— Ты тут как? — вырвалось против воли. Снежинки путались в челке, оседали на бровях, висли на ресницах и изрядно отросшей щетине — почему я вчера ее не заметила?

— Я тут молча. — отозвался Паша, подключив тяжелую артиллерию — улыбку с ямочками. — Я был настроен поговорить. Правда, пока ехал, уже остыл немного.

— Откуда ты вообще узнал, куда ехать? — вопросы задаю, а сама глазам не верю. Ткнула указательным пальцем в нагрудный карман куртки. — Как ты меня нашел?

— Тоже мне, проблема. — фыркнул Паша, глянул на мой палец. — Где варежки? Родной город у тебя в профиле указан, мама в друзьях есть, у нее — адрес на странице… Шифровщик из тебя так себе. Где варежки, спрашиваю?

Я обреченно закрыла глаза. Открыла. Паша никуда не делся.

— Это я тебя днем видела? — я спрятала руки в карманы. Паша неопределенно пожал плечами.

— Ну, я бродил, адрес искал…может, и видела.

— Ты чокнутый совсем. — жалобно пробормотала я. — Я не понимаю, чего от тебя ждать. Все время что-то выкидываешь.

— Я-то чокнутый? — поразился Паша и развернул меня спиной к себе. — Топай в машину, холодно.

В салоне негромко играла музыка. Я по привычке залезла на заднее сиденье. Свет погас, оставив только несколько огоньков на приборной панели. Ледяная крупа с треском врезалась в стекла, отрезая машину от всего остального мира.

Паша влез рядом, впустив кусочек пурги в машину. Белая пелена сунулась было в машину и бессильно осыпалась на сиденья, отрезанная дверцей.

— Будем обниматься на заднем сиденье, как будто нам по шестнадцать, а я машину у отца взял. — объявил Паша и стряхнул снег с волос. Я сначала фыркнула, потом испугалась немного и даже отодвинулась.

— Нам не надо обниматься. — предупредила я. — Забыл? У нас же сложности, недомолвки, разные города и все такое.

— Я много думал. Не смейся. — предупредил он, глаза блеснули в темноте, отразив рассеянный свет фонаря. — Наехал на тебя с требованиями разобраться с собой, а сам с собой не разобрался. Даже если я уеду, это ведь не обязательно конец. Можно будет писать и звонить, пока мы не определимся и не решим…ну просил же не смеяться!

— Извини. — я выдохнула, пытаясь успокоиться, но опять рассеялась. — Писать, звонить, голубей слать. Шестнадцать тебе намного больше идет, чем…сколько там тебе?

— Много. — в темноте почудилась улыбка.

— Вот, шестнадцать намного больше тебе идет, чем много. Ведешь ты себя как раз на этот возраст. И не спрашивай, когда я такая умная стала, сама не знаю. Еще же нет ничего, совершенно, а ты уже испугался, напугал меня, все запретил, полез обниматься, сбежал сам, вернулся, не дал убежать мне…не слишком ли?

— Это я так себя веду? — после некоторой заминки уточнил Паша и съехал на сидении пониже. — Извини.

Улыбка лезла до ушей и выпирала даже за пределы лица. Проверка нужности прошла намного удачнее, чем я могла рассчитывать. Да и чего врать, я просто была рада, что он вот тут, опять рядом. На расстоянии вытянутой руки.

— Знаешь. — я начала, не зная, как подобрать слова. — До того, как мы познакомились, я жила, как умела, вроде радовалась чему-то. Но теперь оглядываюсь и понимаю — я была как чужая. В целом мире не было места для меня, понимаешь? Для всех было, а для меня нет, выбило, и я бродила то тут, то там, но нигде не могла зацепиться. А теперь я вроде как есть. По-настоящему есть, вот — я, вот тут — ты, а вот — мое место. И даже если ты сейчас высадишь меня и уедешь, это уже не изменится. Все равно ты все поменял, и за это стоило тебе спасибо сказать отдельное, и давно, но я только сейчас поняла.

— Ты такие вещи умудряешься иногда говорить, что и неудобно становится, и гордость берет — неужели я и правда такой нужный? — на фоне сине-молочного окна профиль как будто тушью нарисован, наложен поверх. — Стоило сразу понять, куда все это приведет — такие веснушки до добра не наводят, но вот, не понял. Или старался не понять.

Он тихо смеется, а я замираю. Какой-то особый момент, перекресток — вот тут остановимся, подумаем, как дальше, и сделаем выбор, и жизнь изменится, потянувшись за нами по одной из дорог. Что нужно сделать, чтобы повернуть куда нужно? Где указатели?

— Каждый раз думаешь, что все понятно. Нужно сделать так и вот так. — шепчет он, притягивая меня поближе. — Уверен, что надо так; а потом оказывается, что никаких ориентиров нет. Думай сам, решай сам. И отвечай за то, что делаешь…

Слишком близко. Я закрываю глаза и тут же опять открываю, боясь что-то пропустить, но вокруг только темнота, чернильный силуэт заслонил все.

— Никаких ориентиров. — выдыхает он возле самых моих губ.

Спустя секунду я поняла, что вообще никогда ничего не знала — ни о себе, ни о любви. Как мне в голову пришло называть предыдущих людей любимыми?

Не бывает так, чтобы каждое прикосновение прошивало тело от головы до пяток молнией, зажмуришься — разглядишь голубоватый электрический свет; не бывает, чтобы поцелуй продолжался, а весь мир летел в черноту вместе со снегопадом, машиной, фонарями и случайными прохожими, заворачиваясь в спираль.

Оказывается, много чего бывает из того, чего никак не может быть.

Но это я уже потом немного поумнела — глубокой ночью. После того, как выбралась из машины, пообещала не уезжать одна, дошла до квартиры, залезла под одеяло, а ощущение, что мир кружится вокруг меня, до сих пор никак не отпускало. Господи, Саша, это же просто поцелуй, как там, обмен бактериями или что-то вроде того?

Совсем ты дура, осуждающе говорит организм и расплывается теплым желе. Какая разница, что оно такое и как зовется, если теперь вот так? Зачем определения вспоминать, когда и губы горят, и щеки, и даже кончики пальцев раскалились?

Ничего я не знаю — беззвучно смеюсь, закрыв лицо ладонями. Кто бы знал, как это чудесно — узнать, что ты настолько бестолковая.

Наутро мне даже стыдно. Вроде приехала маму поддержать, а сама забыла, что я вообще тут делаю. Но мама тоже была вполне бодра и в хорошем настроении, жарит блины, ехидно косится на припухшие губы — чертова колючая щетина! — но молчит.

Вдруг действительно показалось, что мне едва шестнадцать, и никаких бед и зла вовсе не случалось в моей жизни, ни до, ни после — какие беды могут быть, когда вокруг тебя такой толстенный щит из счастья?

— Вадим дома остался? — внезапно спрашивает мама. Я даже хмурюсь — какой такой Вадим?

Я же до сих пор не сказала…

Как быстро я забыла о том, что все еще замужем. Это характеризует меня как женщину облегченного поведения, показывает невысокое качество наших отношений или просто указывает на склероз?

— Мам, мы разводимся с Вадимом. — со вздохом отвечаю я, сворачивая блин и засовывая его в варенье. — У него случилась внезапная горячая любовь. Я и забыла рассказать.

— Ничего себе! — половник падает обратно в чашку с жидким тестом. — И как ты? И насколько давно эта любовь случилась, раз ты успела забыть?

— Как я? — переспрашиваю и улыбаюсь, откусив разом полблина. — Замечательно. У меня тоже случилась. Поэтому и забыла.

— То есть это вот. — мама неопределенно обводит контур губ пальцем. — Не от Вадима?

Я несколько секунд смотрю на нее, она — на меня. Я не выдерживаю первой и начинаю смеяться, едва не подавившись.

— Нет, ни разу не его. — прожевав, вытираю выступившие слезы. — Вообще все уже не его.

— Ну и черт с ним. — мама воинственно шлепает кусок теста на сковороду, забыв ее покрутить — в середине вспухает толстая оладушка. — Он мне никогда не нравился.