А после понял, пожалуйста: хочет она на мне обжениться, в двадцать первые мужья взять, а потом при ей черную работу нести, на стуле ее по всей деревне таскать.

Ужаснулся я; что, думаю, делать, какому адмиралу заявление написать? А в деревне приготовления идут, варят, жарят всякую погань, все мне в рот пихают и меня салом мажут. Я не жру, мне палочками в глотку пропихивают — напихали за три дня так, что живот у меня как гора! Во! Хожу я все по деревне и скучаю! Свадьба подошла, в барабаны эфиопы шпарят, за мной, за женихом, стало быть, идут. Только решил я, как один останусь с женушкой своей драгоценной, схвачу ее за ручку из-под чайника, что в носу у ней торчит и трахну по голове чем ни попало.

Кончилась свадьба, поплясали вокруг нас эфиопы, и остались мы одни…

В камбуз просунулась бритая, пахнущая дешевыми духами прыщеватая физиономия писаря Дудыкина.

— Остап Остапыч, pourqua! — земля, чтобы я без берегу остался, — земля! Островочки: Цициль и Корсика[26]… Я уж брюки отутюжил и вообще… Прошу убедиться самолично!

Дудыкин широким жестом указал на море, словно дарил эти два цветущие острова. Кок глянул зачем-то за корму, наверх, потом за борт, задвигал курносым носом и уверенно сказал:

— Пожалуйста! Часам к пяти в Неаполе будем!

Засвистала боцманская дудка.

— Команде приготовить майское, первое и второе отделение — приготовиться на берег!

У приятелей вытянулись лица. Они глянули друг на друга, как по команде, зачесали затылки. Кок понимающе сощурился и крякнул.

— Будет и вам майское, верная моя команда, за хорошую работу. А теперь шабаш! Ужина варить не будем, команда на берегу налопается до отвала. Айда, на примерку казенного майского обмундирования!

Впереди показалась огромная гора. На верхушке ее еле курился большой столб пара. Везувий безмятежно дремал.

Крейсер прибавил ходу. Неподалеку прошел пассажирский итальянский пароход. Пассажиры перешли на один борт. Накреня пароход, они отчаянно жестикулировали, размахивая платками.

Разворачиваясь кормой, отпугивая басистой сиреной бесчисленное количество лодок и ботов, крейсер входил в гавань Неаполя.

Над портом стоял тысячеголосый гул, громыхали лебедки, шипели краны, кричали грузчики угля, — шла погрузка пароходов. С левой стороны вытянулись десятки итальянских миноносцев, приветствуя крейсер мелодичными сигналами.

«Коминтерн» подходил к гавани. Сигнальщик поднял на мачте итальянский флаг. Воздух задрожал от залпов крейсера.

Когда рассеялся дым, с итальянского корабля грянули ответные выстрелы, и на его мачте развернулся флаг СССР.

Крейсер отшвартовался к каменному молу. Десятки лодок подплыли к борту, торопливо вбегали по трапу купцы, прачки, портные, парикмахеры и фотографы. Все это кричало, отчаянно размахивало руками; портные на ходу снимали мерку, фотографы делали снимки краснофлотцев, прачки бесцеремонно лезли в кубрики и собирали грязное белье.

К вечеру, когда солнце зашло за стены старого разрушенного замка, на фоне пылающего неба за кормой крейсера выросли три неподвижные фигуры. В черных фесках, с маузерами у пояса, со зловещими знаками на черных рубашках, стояли они, не сводя глаз с выходивших и входивших на крейсер.

Увидя их в иллюминатор, Гришка засвистал и тихонько спросил кока:

— Дядя Остап, что это за птицы?

Не оглядываясь, примеряя Мишке хрустевшие майские брюки, всезнающий кок буркнул:

— Не птицы это, Гришуха, а фашисты, на манер жандармерии, только похлеще!

— Дядя Остап! А… песню можно про фашистов спеть?

— Пой, Гришуха, пой. Песня ведь хорошая, русскому человеку без щей да без песни сущее горе!

Гришка затянул:

Команда подтопывала ногами, стукала кружками о стол в такт песне.

Мишка вышел из-под рук кока опрятным маленьким морячком.

На рыжую лохматую голову Гришки одел Остап морскую фуражку с ленточками, отошел, прищурил глаз и, выпячивая огромное брюхо, закричал:

— Команда моя, слушай меня! Сми-рр-но! Здравствуйте, мои верные помощники!

Ребята вытянули руки по швам, задрали счастливые облупившиеся от ветра носы кверху, гаркнули, подражая взрослым:

— Здраст!..

Краснофлотцы покатывались со смеху, глядя на развеселую тройку. Засвистала боцманская дудка.

— Первое и второе отделение на берег! К ревизору[27] за жалованьем. Фью-ю!.. Фью-ю!..

Перед отправкой на берег, краснофлотцы вытянулись двумя белыми шеренгами. Ребята, спрятавшись к кубрике, не сводили глаз с кока.

Остап прищурил один глаз, мотнул головой влево. Ребята выскочили из люка; четко дробя ногами, подошли к левому флангу, ловко размахивая руками и стали во фронт. Краснофлотцы фыркали в кулаки, подталкивали друг друга, подмигивали ребятам.

С мостика спускался командир и комиссар. Они еле сдерживали улыбки, потому что слева от концевого в строю Мишки уселся на задние лапы Верный и дразнился высунутым красным языком.

Ветерок трепыхнул ленточками фуражек, шевельнул ими на затылках у ребят.

Приятели были окончательно приняты в морскую семью.

— Товарищи! Я давно плаваю с вами и знаю вашу выдержанность и сознательность, но Неаполь — фашистский город, возможны провокации, глядите в оба, товарищи! Счастливо погулять!

Командир усмехнулся, позвал кока.

— Товарищ Громыка!

Кок вышел из строя, корежа недоуменное лицо, хотя и знал отлично, о чем будет речь.

— Товарищ Громыка, ваших воспитанников поручаю вам!

Краснофлотцы вытянулись очередью за получкой жалованья. Командир подозвал к себе ребят и похлопал их по плечу.

— Ну как, отчаянные мореплаватели, довольны?

— Очень довольны, товарищ командир!

— Не скучаете?

Командир не в силах был сказать двум счастливым паренькам, что в каюте у него вместе с приказом из СССР лежит письмо, которое оканчивается словами:

«Прошу вместе с отцом Григория Чернова принять необходимые меры и помочь возвращению наших детей в СССР, если возможно…»

— Ну вот, скоро и чернокожих увидим. Сам в такие годы из дому удрал, юнгой плавал; только у меня и сейчас синие полосы на спине от линьков[28].

— Тогда нас по-другому учили, — продолжал он. — Идите к ревизору, вам тоже кое-что причитается. Да не забудьте зайти в неаполитанский аквариум. Прекраснейший, прекраснейший аквариум!

Краснофлотцы миновали центральные, ярко освещенные улицы Неаполя, роскошные витрины магазинов и спустились в узкие, устланные большими плитами улички бедноты. Шибануло в нос прелостью и гнильем. На протянутых из окон через улицу веревках сушилось непростиранное дырявое белье. Внизу копошились чумазые курчавые ребятишки.

На каменных ступеньках домов сидели, уныло беседуя, прельщенные ночной прохладой, исхудалые люди.

Даже песни здесь грустны, и гитары особенно печально говорят о черных бесконечных днях. И как единственный протест, как крик о мщении, на многих стенах, высоко, чтобы не могли стереть вездесущие руки фашистов, черными буквами было написано:

VIVA LENIN!

Может, поэтому и оживляются худые лица при виде советских моряков, и вырываются крики приветствий из темноты:

— Viva Mosca! Viva il bolscevico[29]!

Мишка широко открытыми глазами впитывал в себя эту жуткую правду. Сзади, разморенный от впечатлений и жары, плелся Гришка.

Кок направо и налево разбрасывал приветствия на ломаном портовом языке.