Картушка, упрямей и быстрей двигаясь вправо, откатилась на семь градусов и опять остановилась. Вахтенный начальник, открыв второй глаз, медленно повернулся к корме. Петелькин, приплясывая на одной ноге, за спиной Гришки яростно шипел:

— Вправо, вправо, э, черт! На обратный курс ложится — ей-бо, в Египет обратно хочет!

Вахтенный начальник рявкнул:

— Товарищ Петелькин, смените товарища Чернова на штурвале.

Петелькин грубо оттолкнул Гришку, схватился за штурвал, завертел им. Смущенный Гришка стоял в сторонке, почесывая рыжие космы. Вахтенный начальник взял его за плечи, повернул к корме крейсера и показал туда пальцем. Гришка увидел, что забортная струя, ровная, как длинный половик, теперь сломалась и стала похожа на змею от вилявшего под его управлением корабля.

— Товарищ Чернов, идите в камбуз. На первый раз — неважно. Этак не только обратно в Порт-Саид можно придти, но и в Архангельск! Займитесь пока лучше картошкой!

Опозоренный и злой, почесывая одну о другую обожженные пятки, Гришка жаловался коку на сердитого вахтенного начальника. Остап ничего не ответил на Гришкины жалобы, только сильней засопел.

Это совсем разобидело Гришку. Сдвинув рыжие брови, он молча вышел из камбуза. По дороге ему встретился Верный. Свесив красный язык и тяжело дыша, собака приветливо замахала пышным хвостом. Гришка — чего никогда не бывало — больно ударил Верного в бок и полез в машину.

Сразу обрушился на него рев и пыхтение. Масляные поршни яростно двигались, эксцентрики вертелись без перебоя, машина грузно вздыхала.

Машинисты, не сводя глаз с машины, стояли у постов в промасленном рабочем платье с ветошью в руках. Поршни злобно плевались на них горячим маслом. К тропической жаре прибавлялось горячее дыхание машины. Напрасно люди для облегченья то и дело подходили к вентилятору, поднимали разгоряченные лица кверху.

Гришка, согнувшись, прошмыгнул мимо механика и побежал по жаркому коридору в кочегарку.

Внизу у накалившихся топок полуголые и мокрые кочегары ворочали длинными ломами раскаленный уголь, быстро захлопывали дверцы и, отскочив от них, тяжело дышали.

Гришка увидел Чалого, подбежал к нему, дернул за штанину.

— Товарищ Чалый, возьми меня к себе в помощники — уголь ворочать.

Морщины у Чалого на лице разошлись. Перемазанным мокрым лицом он наклонился к Гришке.

— Что ты, мальчуган? Объелся, что ли, в камбузе? Не твое это дело, убирайся!

— Черта с два, товарищ Чалый, черта с два! Убирайся сам на камбуз. Вахтенный начальник меня с мостика прогнал, а из кочегарки ты меня не прогонишь! Давай кочергу! Им там, наверху, только в бинокли смотреть да с мостиков прогонять. У меня, может, батька и сейчас на заводе ворочает — не такую печку мешает. Ну, давай, показывай!

Кочегары смеялись, хлопали хорохорившегося Гришку по плечу. Чалый, хмуро улыбаясь, сказал:

— С топкой у тебя не пойдет, салага. Сами еле держимся по часу. А вот дуй-ка, Гришуха, уголь подносить. Братва, дай-ка место пионеру в кочегарке. Стоп! Да никак ты босиком? Не годится, Гринька! На-ка вот парочку… модных.

Чалый принес Гришке тяжелые рваные ботинки, в каждый из них свободно умещались обе Гришкины ноги. Гришка надел ботинки, закрутил их бечевкой, чтобы не сваливались, и, морщась от боли в пятках, задорно крикнул:

— Ну-ка давай пионерам нагрузку на общей основе!

Первая бадья, в которую кочегары набросали уголь, Гришке далась легко. Он быстро проволок ее по железной палубе и высыпал около топки.

В душной кочегарке, где бешено клокотали котлы и пламя зловеще озаряло полуголых измазанных людей, в первый раз раздалась веселая песня:

Работа в кочегарке пошла веселей. Кочегары, подбрасывая уголь в топки, улыбались и подтягивали Гришкиной песне.

Полуголым чертенком носился Гришка с бадьей. На третьей бадье он еще пел, а на четвертой замолчал совсем. Еле волоча ноги, он то и дело останавливался и вытирал грязной рукой струи горячего пота. Легкие работали, как бешеные, и сердце пойманным воробьем колотилось в груди. Во рту пересохло.

— А ну-ка, сынок, еще «Взвейтесь кострами»…

Гришке было не до песен. Раскрыв рот, как галчонок в жару, он еле дотащил бадью, еле опростал ее. В глазах кувыркались яркие звезды, и быстро крутились оранжевые круги.

Кочегар открыл топку для очередной подброски. Жаром пахнуло в лицо Гришке. Шатаясь, он зажмурился.

Зазвенела опрокинутая бадья по железной палубе. Урывками удержалось в памяти Гришки встревоженное, совсем доброе лицо Чалого.

Очнулся Гришка в лазарете. На столе, работая впустую, гудели вентиляторы; воздух был так же душен и тяжел.

Рядом на койке, с забинтованной спиной, изредка вскрикивая, спал на животе Мишка.

Гришка забыл про обожженные подошвы, про зуд, про усталость, про кока. Одно сверлило мозг упорными тупыми сверлами:

— Неужели никуда не годны… кроме как для картошки?.. Неужели же лишние, везде и всюду лишние?

Скрипнула дверь. Просунулась большая голова. Подойдя к столику, Котенко поднял упавший пузырек и сел на край Гришкиной койки.

Рассматривая свою ладонь, он почти грубо сказал:

— Ты зачем в кочегарку ходил? Тебе дела мало другого?.. Ну, отвечай!

Во всей некрасивой, наспех сделанной фигуре Котенко Гришка находил что-то общее с отцом. Так же грубо говорил он, но Гришка хорошо знал, что прятал отец за этой грубостью.

— Вот ты нюнишь. Однако если в корабельный винт кто-либо палец совать будет, тебе самому смешно станет. Или, скажем, за место рулевого на штурвал канарейку поставить… Сам спросишь: кой дурак это сделал? Канарейке летать положено, а за штурвалом рулевому быть. Понимаешь ли ты слова мои? Если взялся что делать, так уж делай изо всех сил. Кто тебе в кочегарку приглашение прислал? На штурвале сразу тоже трудновато. Ученье и сноровка нужны. Сто раз не выйдет, на сто первый самостоятельную вахту будешь держать. Вот я завтра командира сменю на мостике, тебя комиссаром назначу, Мишуху — штурманом. Кто кочегар, того в рулевые, рулевых в машину. Гудки дадим, пары разведем и… потонем или на камень напоремся. Запомни — только тогда машина исправно будет работать, когда все части-винтики у места, и заклепки крепки на фундаменте.

А вот что: в комсомол вам пора. На заводе-то, говоришь, до общего собрания дошли? Ну, мы вас на крейсере дальше проведем: во Владивостоке в райком пошлем дела ваши. Только чур — на кружке займетесь, чего непонятно — ко мне или к комиссару. Стенгазету — на вашу совесть. Вот в голове-то и просветлеет. А то — «лишние»… А мне, впрочем, пора с Москвой говорить.

Котенко вышел из лазарета так же тихо и неожиданно, как и вошел. Гришке показалось, что его, усталого, обожженного, павшего духом, окунули в прохладную, свежую воду. В голове все мысли укладывались, как кирпичи на стройке — один к одному. Неизвестно чему улыбаясь, Гришка обнял подушку и закрыл глаза.

Под рукой он почувствовал что-то круглое. Вытащил: в руке лежал апельсин.

Сон заставил забыть обо всем. Гришка, кому-то улыбаясь, крепко спал, зажимая в потном кулаке апельсин, подарок Котенко.

Салютуя бортовыми орудиями, «Коминтерн» при входе в порт Аден застопорил машину. По гладкой воде скользили сотни катеров и лодок с чернокожими. Разгружались огромные пароходы, тарахтя лебедками.

Город раскинулся на опаленной солнцем горе, лишенной всякой зелени.

Над крепостью показались клубы дыма, понеслись звуки выстрелов ответного салюта. Когда корабль встал на якорь и вахтенные, угрожая струей воды из шланга, разогнали с палубы надоедливых продавцов и прачек, команда, одетая в майское, села в шлюпки, радуясь незнакомому городу.

Среди краснофлотцев ерзали на банках[45] и наши приятели.