Сурово встретил Индейский океан советский крейсер. Огромные водяные валы с грохотом и ревом бросали корабль из стороны в сторону. Свежий ветер пел заунывные песни в такелаже. Морские брызги обдавали мостик и людей на нем. В кубриках все перекатывалось и падало.

Казалось, что океан не то собирает силы для шторма, не то никак не может успокоиться после промчавшейся бури и перекатывает громадные волны от берега к берегу, не уменьшая и не увеличивая своего гнева.

От неожиданных толчков волн машина работает с перебоями, и плохо зазевавшемуся краснофлотцу на танцующей палубе, рядом с раскаленными котлами, подбрасывать уголь в топки или смазывать бешено работающую машину.

Не сладко в мертвую зыбь и рулевым, не важно и сигнальщикам. Мокрые, продрогшие и одуревшие от однообразной качки, они еле держатся на ногах.

Не унывает один Верный. Везде мелькает его огненно-рыжий хвост. Его любимое занятие — охота за крысами и дежурство у камбуза.

Боится Верный одних кочегаров. Стоит только показаться в люке перемазанной и потной физиономии кочегара, как Верный, испуганно взвизгивая, шарахается в сторону.

Теперь в благодушном настроении после подачки щедрого кока, он сидит на бухте троса и смотрит на столпившихся у красного уголка краснофлотцев. На стенке выступает ярким пятном свежий выпуск газеты «Призрак коммунизма».

Гришка с Мишкой постарались, не пожалели красок, и здесь остались верны себе. В одном углу газеты нарисовали моряка, в другом — пионера.

Матрос протягивал руку пионеру, пионер — матросу.

— Вот дерзкие ребята! Всю нашу газету, по-своему переделали; смотри — везде красные галстуки.

— Да уж такой народ! На то пионеры! Им только дырку покажи, а пролезут они сами…

— Что ни говорите, товарищи, а газета лучше стала, веселей, и красок ребята напустили по совести.

— Глянь, глянь, братва, в самом низу что написано! В субботу — сегодня, значит, — в пять часов вечера, в красном уголке пионер-краснофлотец товарищ Чернов прочтет доклад на тему: «Пионерское движение и мировая революция».

— Ого! До мировой революции Гришка добрался. Молодец! Нужно будет придти послушать нашего рыжего отчаянного докладчика.

А в это время «рыжий отчаянный докладчик» вместе со своим приятелем Мишкой смиренно стояли в каюте командира и думали, что уж лучше не стоило бы им прятаться в трюме совсем, чем слушать теперь то, что укоряющим голосом говорил им добрый, старый командир «Коминтерна».

В углу каюты сидел комиссар, дымил трубкой и молчал. Это молчание наводило еще большее уныние на ребят. Молчит комиссар, — значит, говорить нечего. Значит, будет действовать.

— Вот что, мальчики, вы плохо к нам отнеслись… к команде, к комиссару и ко мне. Вас оставили на борту вопреки всяких правил, с вами занимались, с вами нянчились, а вы чем отплатили? Вы забыли, что каждый шаг краснофлотца на берегу — важный политический шаг. Мы не только краснофлотцы, мы безмолвные агитаторы советской страны. На нас смотрят с величайшим вниманием и друзья и враги. Вас послушаешь, как будто вы и правы, а понимаете ли вы, что мы чуть было вас не оставили!.. Ну, да что там говорить! Что с вами делать? Пороть нельзя, как нас раньше пороли. Наказать?.. Ну, чем вас накажешь?

Командир начинал сердиться, хоть и старался скрыть это. Он быстрее шагал по каюте, усы и борода его топорщились и казалось сердились вместе с ним.

— Ба! Только погляди на вас! Ну вот, стоите вы понурые, небось ждете не дождетесь, когда кончу. То краснеете, то бледнеете, с ноги на ногу переминаетесь. Один рыжий — как огонь, другой черный — как сажа, и в обоих вас два с половиной пуда. Ленточки с вас снять, на бак под ружье поставить — нет теперь таких законов. Просто выпороть вас надо, штанишки снять — да чик-чик! А? Ну, что же вы молчите? Я… я, товарищ Гуливан, прямо не знаю, что с ними делать. Твои воспитанники, ты и наказывай!

Командир совсем рассердился и смешно взмахнул руками. На столе командира стоял пузатенький индусский божок. Командир задел его рукой. Божок кувырнулся и угодил в огромную командирову чернильницу. Брызги чернил обдали лицо комиссара Гуливана; оно, всегда хмурое, сделалось удивительно смешным и беспомощным.

Комиссар от неожиданности выронил трубку, и горячая зола высыпалась ему на руку.

Командир только раскрыл рот для извинений, как сзади раздался безудержный веселый смех.

Раскачиваясь вместе с каютой, Гришка с Мишкой закатывались веселым смехом.

Борода у командира задергалась из стороны в сторону, встала торчком.

Показывая на дверь, он хрипло рявкнул:

— В-вон, сорванцы! Чтобы и духу вашего здесь не было!

Ребята как сквозь землю провалились, словно их и не было. А в каюте командира два пожилых, видавших виды человека, схватившись за бока, громко хохотали.

— Ну и сорванцы! — задыхаясь, пыхтел командир. — Сдадим отцам во Владивостоке — пусть сами с ними расправляются. А Чернов… ха… ха! Макаку себе в Сингапуре купил… ха… ха… ха! Ходит… водит ее за веревку! Ой… не могу!

Океан играл крейсером, как ребенок резиновым мячом. Ветра не было совсем, и дым из трубы крейсера вяло стелился следом. Тяжелые волны, без белых барашков, одинаковой величины и силы, шутя раскачивали крейсер с борта на борт.

Гришка с Мишкой поглядывали друг на друга, молча дожидаясь, кто из них первый признается в приступах морской болезни.

Верный, словно входя в затруднительное положение друзей, не сводил с них глаз, сочувственно размахивая хвостом.

Ребятам было не до собаки. Они то и дело забегали в рубку к штурману, стараясь выведать, скоро ли прекратится проклятая мертвая зыбь.

Зыбь не унималась.

Ребята с тоской глядели на океан, в безбрежной пустыне которого, как одинокий бродяга, пыхтел «купец».

Пароход то проваливался в водяные ямы, и тогда видны были только кончики мачт, то выскакивал наверх, белея обнаженной полоской ватерлинии[47].

Кок тоже не переносил мертвой зыби. К тому же, балансируя в тесном камбузе, он угодил пальцем в раскаленную докрасна плиту. Заметив входящих ребят, Остап сердито заворчал:

— Ну, а ведра кто же будет выносить, горе-матросы?

Ребята вынесли из камбуза ведро с помоями и вылили прямо за борт. Через секунду волна подняла на своем гребне отбросы и бросила их на палубу.

Картофельная шелуха повисла по борту.

Гришка виновато оглянулся, торопливо собрал кожуру и выбросил снова.

Новая волна, сильнее первой, выбросила часть шелухи на корму и развесила ее узорами по поручням.

Сломя голову, ребята бросились на корму. Собрав шелуху, сильно размахнулись они, вышвырнули ее вон. За их спинами раздался жесткий голос:

— Товарищи… краснофлотцы!

На кормовом мостике, расставив ноги и покачиваясь в такт зыби, главный штурман посматривал на работу приятелей так, как наблюдает взрослый за шалостями маленьких. Он сощурился и строго сказал:

— Обыкновенно на военных кораблях отбросы за борт выбрасываются в мусорный рукав. За кормой лаг — прибор, показывающий ход корабля и число пройденных миль. Можете запутать вертушку[48]… Стыдно!

Ребята смутились и покраснели, к горлу подымалась надоедливая тошнота. Молча выслушали они длинные наставления штурмана.

Не успел штурман кончить свои нравоучения, как раздался крик вахтенного:

— Чернов! Беги скорей к командиру. Велел доставить тебя к себе на мостик живого или мертвого!

Гришка рад был избавиться от сердитого штурмана и побежал на мостик. То, что он увидел там, выбило из него всю радость.

На мостике, всегда безукоризненно чистом, стоял командир и грозно указывал пальцем на палубу.

— Когда же мы с вами нянчиться перестанем? Вот еще мартышек завели. Смотрите, что она натворила на мостике, на моем мостике? Это что ж, каждый себе по мартышке заведет, а мне — в дрессировщики? На военном корабле такая… такое…