Феллахи радостно закивали головами. У многих крепко сжались зубы. Все заговорили наперебой, ожесточенно размахивая худыми руками.

— Yes, yes… bolshevik comrad. English not good… Moscow very good…[44]

Всю ночь на крейсере грохотали лебедки. В душном воздухе тяжелой пеленой носилась едкая пыль. Люди вытирали слезящиеся глаза, крепко чихали, сплевывали за борт черную мокроту: угольная пыль, иссушив глотки, осаживалась на легких.

Все так же бегали феллахи, без отдыха таская корзины с углем, но бамбуковые палки надсмотрщиков больше не гуляли по лоснящимся потным спинам. Обозленные, они только шипели, без нужды покрикивая на выбившихся из сил феллахов.

Чтобы облегчить нечеловеческий труд, грузчики затянули песню. Слов нельзя было разобрать, но мотив этой невеселой песни, жалобный и надрывный, навевал тоску. Шедший впереди затягивал высоким переливчатым голосом:

— Иайа-ай аллах…

И все, вздохнув полной грудью, подтягивали ему печальными голосами:

— Иайа-ай аллах! Оо-ааи-я-а-й!

Всю ночь светились иллюминаторы крейсера. Гришка, высунув кончик языка, старательно выводил заголовок стенной газеты: «Призрак коммунизма». Мишка разбирал заметки, наклеивал рисунки.

Сначала помогали краснофлотцы, но скоро ребята остались одни. И когда Мишка окончательно отказался бороться со сном и, опустив тяжелую голову на стол, попробовал заснуть, Гришка, шутя, ударил его ладонью по затылку.

— Работай, Мишка, работай! Завтра обязательно выпустить надо.

Хлопая набухшими веками, Мишка открыл было глаза, но ничего уже не мог делать от усталости.

Утренний вахтенный, войдя в красный уголок, увидел две головы, лежащие на оконченной стенгазете.

К вечеру «Коминтерн», снявшись с якоря, вошел в Суэцкий канал. Тропическая ночь накрыла крейсер душным покровом. Яркий луч прожектора вырывал из темноты песчаный берег пустыни, белые домики станции, арабов в белых бурнусах, двух-трех неподвижных негров.

Мелкие мошки без-устали вились в ярком луче прожектора, фосфорические рыбешки выпрыгивали из свинцовой воды и, сверкнув чешуей, падали обратно, как живые брильянты.

Обводы крейсера пылали белыми и голубыми огнями, винты подымали каскады затейливой фосфорической пены.

Близость Сахары давала себя знать. Воздух, насыщенный электричеством, закупоривал легкие. Испарина, выступая на теле, вызывала мелкую надоедливую сыпь. И стоило только дотронуться до нее, как она перекидывалась по всему телу.

Крейсер часто останавливался, пропуская встречные пароходы. Тогда из непроглядной тьмы вырывались чужие крики и пропадали, как камни в омуте.

Ребята ворочались на подвесных койках, сбросив с себя простыни. Кто-то сонный, волоча за собой простыню, полез по трапу. За ним потянулись десятки таких же фигур. Не отставали и приятели.

Наверху было немного легче дышать, но миллиарды москитов, облепив голые тела, беспощадно жалили разъеденные тропической сыпью спины и руки.

Накрывшись простыней с головой, краснофлотцы думали избавиться от маленьких палачей. Но даже под легкой простыней было душно. Опять скидывались простыни, и звонкие шлепки нарушали тишину тропической ночи.

— Что, проняло? Это еще игрушка. Вот в Красном море — ой!.. ой!.. — тяжелый же переход будет, — забормотал кто-то из темноты, яростно уничтожая звонкими шлепками москитов.

Мишка плаксиво протянул:

— Словно муравьи на теле ползают, Гришка! Зудит, зудит… и пот тоже…

— А ты не чешись.

— А если чешется?

— А ты думай, что в это время с отрядом в Клязьме купаешься, а вода холодная, холодная. А, черт! В самый нос укусил. Отчепись ты, Мишка, спи! Все порядочные моряки сейчас спят.

Тяжелые мысли ворочались в Мишкиной голове и гнали сон. Как живой перед ним стоял отец. Мишка знал, как скучно теперь ему одному в пустых гулких комнатах. Потом вспомнился отряд. В отряде — кутерьма, сборы, крики, песни… Потом опять отец…

— Ну, право же, папка, никогда я не убегу от тебя… никогда больше не буду…

— Чего не будешь? — бормочет во сне Гришка.

— Я… я… не буду спать на палубе… Москиты совсем с ума сошли.

Пять суток шел крейсер по раскаленному Красному морю. Стоявшее прямо над головой солнце беспощадно жарило, накаляя железо, медные части и палубу. Команда работала в одних трусиках. Специальный вахтенный из шланга обливал людей, которые то и дело выбегали наверх под освежающий душ. Но соленая вода разъедала потную кожу, и на ней высыпала тропическая сыпь.

После обеда Мишка заснул в тени под тентом. Корабль переменил курс, и голая спина спящего Мишки оказалась на солнцепеке. В несколько минут она покраснела и вздулась огромными белыми пузырями. К вечеру Мишка не мог двинуть ни рукой ни ногой. Тело горело, словно обваренное кипятком. Трепала лихорадка. Гнойными нарывами покрылась спина. Ночью в бреду, с гноящейся спиной, Мишка метался на подвешенной койке, корчась от боли, москитов и сыпи.

Без приятеля Гришка приуныл. Стало скучно в камбузе. Кок одурел от жары, еле ворочал языком и безжалостно пересаливал борщ. Команде недоставало пресной воды, собаке ее не давали вовсе. Верный совсем ошалел. Глаза его налились кровью, и пена выступала на обнаженных клыках.

Ночью Гришка корпел с Петелькиным над очередной стенгазетой. В работе забывался зуд, и жара казалась не такой безжалостной.

После обеда комиссар приказал рулевому взять Гришку под свою опеку. Радостный и гордый, Гришка не заметил, что смола в пазах палубы от жары растаяла и расползлась черными струйками. Босой Гришка впопыхах наступил на один из подтеков; сначала попробовал подурачиться, а через секунду вертелся по палубе, мыча от боли.

Смола нестерпимо жгла пятки. Гришка сгоряча сел на какую-то медную часть, накалившуюся на солнце, вскрикнул и, потирая обожженное место, пулей взлетел на мостик под благодатный тент.

Разомлевший от жары Петелькин рад был свалить с себя вахту.

Вахтенный начальник, смерив ироническим взглядом морщившегося от жары Гришку, усмехнулся уголками рта.

— Стойте сзади Чернова, товарищ рулевой, следите за курсом.

— Есть… Вот, следовательно, Чернов, этот прибор — компас; а в нем, стало-быть, плавают картушка с поплавком, а на ней — румбы. А вот, следовательно, на стенке компаса, черточка: это курсовая черта. Курс сейчас дан SS W°. Вот. Сейчас на курсе. Видишь? Так и держи. Корабль вправо пойдет, — ты влево штурвалом. Соблюдай диаметральную плоскость, следовательно, и спокойствие.

Гришка мало понял Петелькина, но курсовую черту и уткнувшийся в нее румб SS W° видел. Сердце мальчугана замирало от радости.

Вот она — настоящая вахта!

Красное море дышало жаром, как огромная лохань, наполненная расплавленным свинцом.

Сигнальщик водил подзорной трубой по горизонту. Вахтенный начальник одним глазом дремал, другим следил за Петелькиным и Гришкой. Гришка крепко ухватился за штурвал, не спуская глаз с курсовой черты. Петелькин внимательно следил за Гришкой.

Картушка несколько секунд стояла на месте, потом легонько тронулась и поползла вправо. Гришка замер, радостно тукало сердце, краска залила лицо. Просто не верилось, что крейсер так легко повинуется Гришкиной руке. Картушка упрямо ползла вправо.

Петелькин сердито прошептал:

— Влево, Чернов, больше лево!

Гришка налег на штурвал, с наслаждением перебрал две спицы. Картушка, словно нехотя, остановилась на секунду и лениво поползла влево.

Петелькин зашептал громче:

— Право теперь, — право, товарищ Чернов!

Гришка завертел штурвалом вправо. Стрелки компаса, зайдя градусов на пять, опять остановились.

«Встанет или нет, встанет или нет?» — мысленно гадал Гришка.