Краснофлотцы добродушно посмеивались. Вечерний Неаполь гремел музыкой и уличным гамом. На каждой уличке концерт. На эстрадах голосистые певцы старались доказать самим себе и ротозеям, что они сыты и что им очень весело, — и без конца распевали нежные романсы.

На Королевской, на большой эстраде, оркестр. Виолончели задушевно поют, нежно плачут скрипки и сильный голос певца большой птицей звенит и бьется в душном воздухе, напоенном запахом дешевых духов. Как тут не остановиться и не вздохнуть, когда завтра сумасшедший ветер будет без жалости сшибать с ног и палуба запляшет, как умалишенный?

Краснофлотцы замедлили шаги.

Остановились, по привычке расставив ноги. Кто презрительно щурил подведенные глаза и пожимал плечами, кто широко улыбался. Неслышный шепот прошел над толпой:

— Советские матросы…

Гришка с Мишкой держались за руки кока, подымались на цыпочки, стараясь показать итальянцам, что и они тоже настоящие моряки.

Крупные звезды на темносинем бархате неба перемигивались холодными огоньками. С моря тянуло благодатной прохладой. Скрипки пели хоть и чужое, но ласково и хорошо.

Гришка, уплетая десятый банан, похлопал себя по животу, проверяя, сколько еще может войти туда этих сытных сладких огурцов. Подсчитал, что три еще туда-сюда, а два войдет обязательно, незаметно стянул у Мишки одиннадцатый и с наслаждением впился в него зубами.

Под ногами Верный, как и все его четвероногие собратья, не перенося музыки и пения, приготовлялся завыть.

Гришка бросил ему кусок банана и поднял глаза. Расталкивая толпу плечом и ежеминутно извиняясь, к краснофлотцам приближался человек. Гришка рылся в памяти, пытаясь вспомнить, где он видел этого одноглазого, в потертом костюме.

В это время скрипки запели что-то особенно нежное и жалостное. Добрый кок так шумно вздохнул, что Верный не выдержал, поднял рыжую морду кверху, цокнул зубами и, помогая скрипке, заскулил на всю площадь.

Послышался взрыв смеха и шиканье. Какой-то веселый итальянец даже передразнил вой Верного.

Одноглазый был уже близко. Он прятал голову в плечи, ежился и не сводил горящего, как у хорька, единственного глаза с краснофлотцев.

Впереди всех стоял писарь Дудыкин. Ошалев от музыки, он так цыкнул на Верного, что собака сразу замолкла и спряталась за кока.

Млея от восторга, Дудыкин продолжал курить крепчайшую сигару, держа ее кончиками пальцев. Впалая грудь писаря ходила ходуном. Побелевшие губы нервно вздрагивали.

Давясь ненавистью и страхом, одноглазый прохрипел:

— Ты… вы все… на моей «Светлане»… хамье проклятое!.. Вот вам!..

Задыхаясь, он выхватил из бокового кармана белый квадрат бумаги и поднес под самый нос Дудыкина.

Краснофлотцы ясно увидели в дрожащих руках открытку; на ней в добродушной усмешке дорогие глаза, маленькая бородка.

Прочли короткое имя.

Дудыкин одним глазом смотрел на оркестр, а вторым, насторожившимся, следил за открыткой.

Трясущиеся пальцы одноглазого с ненавистью разорвали открытку на части.

С пеной на бледных губах, изрыгая ругань, одноглазый начал яростно топтать белые кусочки бумаги. Краснофлотцы дрогнули, но не тронулись с места. Толкнув друг друга локтями, они незаметно собрались вместе, загородив собой ребят.

Дудыкин продолжал глядеть на музыкантов и вдруг сквозь крепко сжатые зубы, с легким свистом, ловко и смачно плюнул в лицо одноглазому человеку. Тот, не ожидая этого, в бессилии затопал ногами, вытирая непослушными пальцами лицо.

Никто не заметил, как грузный негр с большими оскаленными зубами, в английской кокетливой морской фуражке, отделился от толпы, спокойно вынул прямую трубку из угла рта и взмахнул рукой.

Гришка узнал своего чернокожего приятеля. Громадный кулак негра обрушился на лицо одноглазого.

Кто-то охнул, кто-то довольно засмеялся. Толпа шарахнулась от большого разъяренного человека.

На самой тонкой ноте замолк певец, и, взвизгнув, стихли скрипки, как будто у них полопались струны.

Неизвестно откуда появились люди в черных рубашках, разом набросились на негра, остервенело вывертывая ему руки. Краснофлотцы засучили рукава форменок. Четко и властно Котенко отчеканил:

— Ни с места, братва, иначе…

Фашисты подмяли негра под себя, стараясь одеть на руки никелированные наручники.

Негр зарычал, рванулся, шевельнул плечами.

Чернорубашечники разлетелись в разные стороны, а через секунду всей оравой вновь на него набросились. Раздался сухой лязг запирающихся наручников.

Негр обернулся к краснофлотцам, не обращая внимания на боль в вывихнутых руках, хрипло и ласково сказал только одно слово, которое знал по-русски:

— Ленин.

Краснофлотцы сняли фуражки, молча подняли их над головами, прощаясь с черным случайным другом.

Негр радостно закивал головой, широко улыбнулся, пытаясь что-то крикнуть. Фашисты зажали ему рот. Каучуковая дубинка, свистнув в воздухе, с силой опустилась на курчавую голову.

Больше ничего нельзя было разобрать за черными рубашками.

Гришка, расставив ноги, до боли сжав губы, следил за фашистами. Мишка, дрожа как в лихорадке, схватил камень, чтобы запустить им в мучителей. Вовремя подоспевший кок железными лапами сжал щуплые плечи Мишки — камень вывалился на мостовую. От бессильной злобы Мишка уткнулся в толстый живот Остапа и глухо зарыдал.

Опять завздыхали контрабасы, заплакали скрипки, загудела нарядная публика.

Небо было такое же синее. Так же светили звезды, только где-то в глубине площади раздавались гневные крики, свистели камни, мелькали дубинки. Заглушая веселый говор и беспечную музыку, словно сухой выстрел перед началом боя, разнесся по площади крик:

— Viva il proletariato! Viva Lenin!

Краснофлотцы молча прошли мимо выстроившейся шеренги чернорубашечников.

С моря подул порывистый ветерок. Скоро Королевская осталась позади. Потянулись кривые, грязные улички итальянской бедноты.

Поддавая ногами мелкие камешки, Дудыкин фальшиво запел:

Вдруг замолчал, засопел носом и изменившимся голосом сказал:

— Э-э-х! Камрада жаль! За один удар по белогвардейской морде — десять пуль в спину. Вот где фортуна сфиксатуарила, pourqua?

Все молчали. В темноте слышался только неровный топот ног и всхлипывание Мишки.

— Жалеть не надо, товарищ Дудыкин; жалеют кошек, да бумагу жалко, которую ты переводишь на крейсере. А камрада мы еще припомним фашистам… Неправда! Когда грудь с грудью встретимся, тогда и поговорим! — прохрипел в сумраке жесткий голос Котенко.

Безмятежно спит Средиземное море. Волна набегает на волну, ласково шурша белоснежной пеной. Голубое небо, голубая с зеленым отливом вода. Солнце пересмеивается с морем слепящими глаза лучезарными улыбками. На самом горизонте деловито пыхтит «купец».

Дурачатся в воде веселые дельфины. Вынырнут по два, по три в ряд, блеснут на солнце черными, лакированными телами и юркнут обратно.

Чайки все так же несутся за крейсером, качаясь на легких волнах, и, перебирая крыльями, крикливо переговариваются.

«Коминтерн», сияя медью, чистой палубой и выбрасывая из горластой трубы клубы черного дыма, легко бежал, пожирая мили.

В кочегарке веселый кочегар, гремя лопатой, пел шуточную песенку о комарике. Рулевой, тайком от штурмана установив корабль на курсе и придерживая штурвал ногой, мечтательно уставился в синюю даль.

Свободная от вахты полуголая команда, подставив спины под лучи благодатного солнца, отдыхала, лениво переговариваясь.

Верный нашел старую матросскую фуражку и, тормоша ее, носился по палубе, как угорелый.