Проснулась от руки, тихонько легшей на бедро. В комнате было темно, пощелкивали батареи. Прохладные пальцы Сая почти незаметно двигались, что могло означать только одно. Эмма устало подумала про имеющиеся опции: притвориться спящей, что, собственно, даже не притворство, поскольку она толком не проснулась, или едва различимо отреагировать и разрешить заняться с собой любовью, – может быть, даже глаза открывать не придется. Нужно выбрать второе: недели пролетели незаметно, она ему задолжала. И вдруг в этих туманных сумерках, где теряются всякие очертания, в состоянии между бодрствованием и сном, выступил из теней третий вариант: она подумала о гладких и длинных, как у художника, пальцах на руле велосипеда, о том, как он стоял на дорожке у реки в костюме из лайкры и, как много лет назад, на нее смотрел; вспомнила вечеринку, когда их ноги прижимались друг к другу на диване – она ясно видела этот диван, обитый плотным коричневым вельветом, – конечно, он знал, что их колени соприкасались. Когда она собралась уходить, пошел за ней в прихожую, и если бы она не была такой трусихой, то дала бы понять, что ждет поцелуя. Вместо этого она удрала.

А если представить, что не удрала и он ее поцеловал, осторожно коснувшись ее губ своими полными губами? Что, если бы она передумала и осталась? Они вернулись бы на диван и еще выпили, касаясь друг друга ногами, а потом вырубились на мягком вельвете посреди раскинувшихся по всей комнате подростковых тел. Она могла проснуться в ту ночь от того, что Даги положил руку ей на бедро, вот как сейчас; это его пальцы поглаживают ей кожу, пробуждают каждое нервное окончание, вызывают резкую пульсацию между ног…

Она неуловимо подвинулась, говоря «да» этому касанию, и его пальцы скользнули вверх по контурам ее тела к полной груди. Он тихо и крепко сжал руками ее плоть, ущипнул сосок. Она в немом стоне открыла рот. В этой безопасной, все путающей слепоте можно свободно выражать и подавлять чувства. Эмма закусила губу, чтобы не разбудить остальных, чувствуя, как он плотно прижался к ней на маленьком диване. Накрыла рукой его руку и повела от груди вниз, раздвигая ноги и показывая его пальцам, как снимать острое подростковое щемление. Едва слышно застонала.

– Повернись.

На мгновение голос Сая разрушил иллюзию, и наслаждение померкло. Однако она выполнила команду. Смазки было на удивление много, и скоро он вошел. Даги вернулся. С ней занимался любовью Даги Томпсон. Сегодня она точно кончит. Вся процедура заняла меньше минуты, и оргазм уже близко. И он тоже кончит.

Оба закричали от наслаждения.

Да, в их браке все хорошо.

Когда на следующий день Эмма появилась в больнице, ей сообщили, что Конни без движения лежит на постели; в четыре часа утра у нее был припадок. Плохие новости. Во-первых, для самой Конни, а во-вторых, часы тикали – все меньше времени оставалось, чтобы вынести заключение по делу. В распоряжении Эммы до сих пор не было всех фактов. Прежде чем отправиться к Конни, она попросила показать результаты КТ и узнала, что имеется запись системы видеонаблюдения.

Села смотреть материал в служебном помещении. Охранник так на нее взглянул, что она подумала, уж не в курсе ли он, как ее тошнило в туалете. Нет, не может быть, здешняя система видеонаблюдения в основном для проформы. Прихлебывая сладкий больничный чай, Эмма перемотала запись. Последней в комнату заходила миссис Ибрахим, дававшая на ночь лекарство. Конни сидела на кровати. Их общение было кратким и деловым. Миссис Ибрахим помедлила у двери и сказала что-то через плечо. Конни сделала жест, как будто отбрасывает ее щелчком пальцев, легла на кровать и уставилась в потолок – ничего необычного. Минут пять она лежала неподвижно, пока не приглушили флюоресцентные лампы. Отбой. Конни послушно заснула. Эмма перемотала до двадцати минут третьего, когда она встала с кровати и подошла к окну, где час и пять минут смотрела в ночь. Потом вернулась и вытащила из-под матраса книгу. Эмма подалась вперед, тщетно пытаясь разглядеть, что это. Конни подвинула стул под тусклые лампы и углубилась в чтение. Она сидела к камере в профиль, почти не двигаясь, время от времени улыбалась и переворачивала страницу. В комнату никто не заходил. В три пятьдесят Конни подняла голову и посмотрела прямо перед собой, а потом откинулась назад, обмякла и сползла на пол, как тающий воск, по пути ударившись затылком о стул. Книга повисла в руке, страница порвалась. Начался припадок, руки и ноги двигались во все стороны, голова билась о землю. Четыре минуты спустя в комнату ворвались две сестры. Одна села верхом на Конни, а вторая перевернула ее, потянула вниз пижамные штаны и сделала укол. Конни не отпускали, словно объезжая мустанга, пока она не перестала дергаться. В палату вошла третья медсестра, Конни подняли на каталку и увезли.

КТ не показала никаких отклонений от нормы; это не эпилепсия. Эмма встала, поблагодарила, заправила волосы за ухо, сунула бумагу с КТ под мышку и в сопровождении другого охранника отправилась к своей пациентке. Здесь пахло иначе, по-больничному, безлико. Конни неподвижно лежала на кровати с открытыми глазами и на появление Эммы не отреагировала. Ей недавно дали успокоительное. Ее вид наводил ужас: розовая рука в синяках и шрамах безвольно лежала вдоль тела, под глядящими в пространство немигающими глазами темнели круги, как у панды.

– Здравствуйте, Кон, – мягко произнесла Эмма, подвигая стул. – Говорят, у вас была тяжелая ночь.

Конни молчала.

Эмма пригляделась. Она впервые видела ее такой беззащитной. В лице ни кровинки, на бледной, болезненной коже свежие ссадины. Рыжие клочки волос придают ей заброшенный и нелепый вид. Эмма коснулась ее руки.

– Бедная моя Конни! – прошептала она.

Ответа снова не последовало.

– Что случилось? – спросила она, обращаясь к самой себе. – Все шло так хорошо…

Стало невыразимо грустно. Ладонь Эммы соскользнула с худой маленькой руки Конни. Она встала, подошла к окну и посмотрела на голое зимнее дерево, на котором оставался одинокий упрямый листок. Прижалась лбом к стеклу. Кожу приятно холодило.

– В следующий раз вывезу вас из этой треклятой комнаты, – сказала она оконной раме и Конни у себя в голове. – Нужен воздух… Как здесь вообще можно поправиться?

От ее дыхания запотело стекло.

Эмма взглянула на Конни и заметила под кроватью уголок красной книги в твердом переплете. Подошла, села на корточки и кончиками пальцев потянула к себе книгу: «Энни Мортенсен, возраст 9 лет и 5/12. Днивник. Ни трогать». Оглянулась на неподвижную Конни. Погладила пальцами обложку. Открыла дневник и вгляделась в аккуратный детский почерк. Полистала. Энни была плодовитой писательницей. Последняя запись – ноябрь, 16-е. Внезапный конец, ненаписанные слова, жизнь, поставленная на паузу. Закрыла. Одна страница торчала. Эмма снова открыла – на порванной странице. Соединила куски.

Окт 10

Мы с Джошем сегодня видели мертвую бабушку. Она лежала на кровати в ночнушке белая белая, рот открыт, не накрашена и морщины около ушей. Но в укрошениях. Бабушка умерла вчера ночью, заснула и не проснулась. Утром деда подумал что она спит и принес ей кофе но она уже была холодная. Он не дает дяденькам из похоронного бюро ее забрать. Вечером приехал дядя Дэвид. У него борода колится.

Эмма подняла глаза. О господи, Конни, ты узнала! Узнала, что твоя мать умерла! Какой причудливый способ вспомнить – из-под дочернего пера… Впрочем, в жизни Конни теперь все причудливо.

Эмма села у кровати и продолжила чтение.

Со мной пришла Полли. Она испугалась что у бабушки открыт рот. Деда не плачет, сидит рядом с бабушкой и повторяет прости любимая прости. Потому что это он виноват. Папа сказал нет а дядя Дэвид сказал да потому что деда не заметил сколько бабушка съела таблеток. Доктор сказал тридцать или больше. Папа ему сказал не говори так и Дэвид стал на него кричать а я заплакала потому что я скучаю по маме. Я хочу чтобы она вернулась домой. Чтобы все было как раньше чтобы мама была дома и бабушка не мертвая. Джош разрешил сегодня спать в его комнате.