— У любого правила есть исключения, — Гайя постаралась ответить спокойно, но в ее душе творилась невероятная буря.

— Наверное. Утешает, что мотив преступления был совершенно разным. Помпоний был вредителем сознательным, для которого совершенно все имело денежную ценность.

— А для этого? И ты так не сказал, кого же именно задержали? — сердце замерло в груди Гайи в ожидании имени. Она безумно боялась услышать имя кого-то из тех, с кем делила опасности сражения и радость победы — и больше всего опасалась оговора, который тоже нельзя было исключить. Друз кристально честен — но и ему могли подсунуть неверную информацию. Рим помнил проскрипции, которые сотрясали всю империю при Сулле Счастливом — Гайя много слышала противоречивого о тех годах от тех, кому довелось это застать и выжить. И уже на ее юной памяти приходил к власти Октавиан — жестко и кроваво.

— Офицер из обычной преторианской когорты. Те, кто несут охрану дворца. Стоят на посту у всех входов и выходов.

— Странно. У них нет сведений о действиях нашей когорты. А из того, что ты мне дал прочитать, все встало на свои места. И Ксения, Рыбка наша, погибла даже не от дикого стечения обстоятельств. И уж вовсе не от того, что недоученной выпустили. Она была готова. Но и враги были готовы их встретить. И шла бы я на этом месте, сам Дарий, Марс, да кто угодно… Результат был бы тем же.

— Именно. Их ждали.

Гайя еще раз сосредоточенно пробежалась глазами по записям допросов:

— Ничего не понимаю. Какая ему была в том корысть? О деньгах, вообще об оплате здесь ни слова. А знаешь, была бы убежденность, я бы пожалуй, была бы готова увидеть в нем человека. Помнишь ту жрицу с иголками? Вот она, пожалуй, да старый жрец, который пытался меня завербовать, вызвали определенный интерес как противники. Потому что их вела искренняя вера в то, что они делают.

— Как и нас.

— Как и нас. Просто они ошиблись в выборе дороги.

— Знаешь, Гайя, — невесело улыбнулся усталый Друз, почти не спавший уже несколько ночей. — Что мне в тебе нравится, это твоя уверенность.

— А что не нравится? — она резко подняла на него глаза и всмотрелась в чуть сузившиеся от усталости зрачки мужчины.

— Трудно сказать. Ты идеальна. Жаль, что остальные нет. Так что будем делать?

— А мотив у него какой? Именно это от моего понимания ускользает.

— И от моего.

— Могу я с ним сама поговорить? После Тараниса-то это проблематично.

— Можешь. Приказать привести?

— Да.

Гайя ожидала, что арестованного офицера не введут, а внесут — предателей не жаловали нигде, а в преторианской гвардии тем более. Но довольно молодой парень сам держался на ногах, хотя половина его лица заплыла сплошным синяком, а руки были связаны в локтях за спиной. Конвоировавшие его двое спекулаториев, в одном из которых Гайя узнала Вариния, брезгливым движением приказали ему опуститься на табурет напротив Гайи.

Девушка еще раз внимательно оглядела задержанного, припоминая, где и когда конкретно она могла видеть его во дворце, так как сама находилась там довольно много, а уж став личным телохранителем императора тем более. Сейчас, с распухшим лицом и почти закрывшимися от этого глазами, он был малоузнаваем.

— Тебя били при допросе?

Арестованный качнул головой, словно улавливая смысл ее слов, и медленно ответил:

— Нет. Когда брали. Вернее, уже по дороге сюда.

— Вот как? А что же ты не сопротивлялся при аресте? Сразу осознал вину?

— Скорее, не понял, что уже попался.

Гайе понравилось, что парень пытается держаться спокойно и даже немного иронично, и она еще больше почувствовала сомнения в душе — а вдруг его все же оговорили, или обстоятельства самым причудливым образом сложились сами по себе так, что все улики сошлись на нем.

— Теперь ты понимаешь, за что был арестован? И в чем тебя обвиняют?

— Да. Я же все уже рассказал. Как есть. Мне нечего скрывать.

— Кроме одного. Кто отправил тебя с письмом?

— Сам.

— Смысл?

— Что ты от меня хочешь? — задержанный облизнул языком покрытые запекшимися корками разбитые губы, и Гайе с одной стороны было жаль его, потому что она на собственном опыте знала, как ему больно и неприятно, а с другой ей самой хотелось ударить его с ноги так, чтобы он завалился на утоптанный пол палатки, еще раз приложившись об ту землю, которою пытался предать. — Я все сказал. Вину признал. Можете отдать меня ликторам. Можешь и сама перерезать горло, застрелить, срубить голову. Я же тебя знаю, видел, как ты дерешься! Давай, сруби с одного удара, как рубила на тренировочном поле соломенные чучела! Ну же, трибун!

— Прекрати истерику! — рыкнула Гайя.

Она подошла к парню и, борясь с противоречивыми собственными чувствами, нежно коснулась избитого лица, произнесла с грустью и сожалением:

— Что-то я не верю, что он сам такое придумал. К чему? Ваша когорта не обижена жалованием. Поганцы эти тебе ни до, ни после не нужны. Зачем?

Офицер уронил голову на грудь, чтобы не встречаться с ее пронизывающим взглядом — понимал, что еще одна встреча глазами, и он расскажет все. Как влюбился в величественную красавицу Ливию, как императрица снизошла до него, простого декуриона, стоявшего у дверей ее конклава. Прикосновение Гайи до судорог в ногах напомнило ему такое же касание его лица холеными пальцами императрицы, унизанными кольцами — ее рука была мягкой, не такой крепкой и жесткой, как ладонь трибуна, в которой он, несмотря на покрывавшую ее нежную кожу, почувствовал равную себе силу.

А Гайя снова дотронулась до него — убрала со лба несколько прилипших в крови и поту прядей коротко остриженных темно-русых волос, осторожно пощупала скулу:

— Не сломана, — она ободряюще взглянула на парня. — А остальное заживет на три дня, обещаю.

— Меня казнят через три дня?

— Мне кажется, есть более разумные варианты. Мне уже понятно, что ты в чем-то запутался. Или кто-то тебя запутал. Выход есть. Будем исправлять твои ошибки. Сам поможешь задержать остальных гадов. Если захочешь, конечно.

— Враги Рима это и мои враги. Я же присягу давал!

— Да? И сам дал, сам нарушил?

— Но ведь я. И мы все, и ты, доблестный трибун, мы присягали Сенату и народу римскому. И императору. А императрица разве не то же самое. Что и император?

— Тебя Ливия послала? — быстро спросила Гайя, и парень не успел опустить глаза, в которых она все прочитала. — И ты был так восхищен тем, что супруга императора почтила тебя своим вниманием, что был готов для нее сделать все? И шею себе свернуть?

— Всего лишь отнести записку тем людям, о которых она заботится… Она сказала, что не может же в открытую посещать инсулу на Аргилете.

— Понятно все с тобой.

Гайя мучительно соображала — основное решение родилось уже у нее в голове, но теперь предстояло объяснить свой выбор и ребятам, и Фонтею. Ей самой было жаль этого красивого и сильного парня, поддавшегося на совершенно понятную всем уловку — влюбился в жену императора и решил выразить ей свою преданность, даже не задумавшись, что стремления у Ливии и Октавиана могут быть разными и не обязательно направленными на благо Рима. Но из-за его сумасбродной влюбленности погибла Рыбка и тяжело ранен Рутилий… И если с Рутилием он еще сможет сам объясниться, то помочь погибшей девушке-воину уже нечем, как и Дарию. Сердце Гайи сжалось еще мучительнее — она знала, что Дарий находится в храме Беллоны, но это не может продолжаться бесконечно, он должен будет собрать волю в кулак и вернуться к своим обязанностям.

— Ты же знаешь, чем закончились твои действия? — она спросила как бы невзначай, присаживаясь на край стола и перебирая в пальцах забытое Друзом стило.

Арестант шумно выдохнул:

— Знаю… Твои ребята по дороге объяснили, — он, поморщившись, дотронулся плечом заведенной за спину руки до покрытой коричневой коркой скулы, попытался потереть, чтобы унять зуд в собирающейся заживать ссадине. — Поверь, я не хотел. И скажи… Это правда, что тот, которого насмерть положили, девчонка была?