Помнил, как учился говорить с незнакомым выговором, целые дни проводя с высокими, светловолосыми пленниками из далеких сесерных стран, расположенных еще дальше Альбиона, за землями пиктов и бриттов. И оказался в жаркой и лживой стране, уставленной треугольниками молчаливых пирамид — в длинных кожаных штанах и плаще из волчьего меха, с отросшими ниже лопаток волосами, которые, по мнению его командиров, были совершенно такими же, как у северных варваров.

А вот дальше… Что он там делал? С чужим именем, чужой жизнью. Торговал оружием, украшениями — это ли занятие для воина. Что же заставляло?

А после — жестокая, унизительная в своей беспомощности боль, терзающая его спину, грудь, плечи, налипший на открытые раны песок. Пропахшая верблюжьей мочой кибитка. Верблюжье молоко у рта, и он тянется за этим бурдюком, пытаясь сделать хоть один глоток разбитыми губами. И мучительная не менее, чем физическая боль, мысль — а что он не успел? Что-то важное. Но что?

Это «что-то» заставило его, как только ноги начали держать, уйти через пустыню — вперед, туда, куда его гнала мысль о чем-то незавершенном.

И вот он здесь, на триреме, стоит перед юной красавицей в доспехах старшего центуриона. Она острижена… Он снова провел рукой по отросшим волосам — длинные казались ему чужими, как и штаны, и он был даже рад, когда кочевники обрили его наголо, чтобы добраться до страшных ран на его голове, скрытых сейчас под оставшимися все такими же густымии волосами. «Неужели девчонка тоже валялась вот так, с окровавленной головой, не в силах подняться, чтобы отлить не под себя, захлебываясь собственной рвотой? Да что же ты, Арес, творишь, если таких девчонок посылаешь под вражеские мечи… Но вроде волосы-то у нее ровно лежат, шрамов особых не видно на голове. Хотя брови-то надсечены. И не раз» — он цепко оглядывал девушку, собираясь с мыслями.

— Идем наверх, — махнула она ему головой. — Цепи снимем. Ключи мы захватили. А не подойдут, я и так раскрою, наконечником стрелы или ножом. Пошли.

Он стоял соляным столбом, не в силах заставить себя пошевелиться — не хотел, чтобы она почувствовала зловоние, исходящее от его много дней немытого тела, насквозь пропотевшего в узкой каморке на самом носу триремы, прогревающимся на палящем солнце подобно метрету с вином, выставленным перебраживаться в уксус. Он знал, что весь загажен, потому что руки были скованы так, что он не мог дотянуться до укромных мест своего тела — и вот только тут и оценил традицию держать гребцов и прочих пленников на кораблях полностью обнаженными. Щетина, которой он зарос, раздражала его не меньше — все же годы службы в римской армии приучили его к определенному порядку.

Гайя взглянула на мужчину еще раз — и все поняла. Ей не надо было растолковывать его страдания — помнила и Рагнара, выброшенного из карцера и обмывающегося у водоразборника.

— Знаешь, все отмывается. Думаешь, остальные выглядели лучше? В конце концов, и я могла бы оказаться на их месте.

Он с благодарностью взглянул в ее понимаюшие глаза, поразившие его своими кошачьими переливами в полутьме трюма.

— Как тебя звать? — она шла впереди узким коридором, перешагивая через ребра корабля и шлепая по лужам.

— Кэмиллус. Можно просто Кэм.

— Откуда? Ты так и не сказал.

— Родом из Рима. Про выговор ты права. А вот так? — и он произнес крайнюю фразу так, что Гайя явственно услышала Рагнара.

— Британия? Что-то северное. У нас есть оттуда парень в когорте. Ты там воевал? Или мать оттуда? Отец?

Кэм молчал, и она обернулась, снова встретившись с его светло-синими глазами. Они вышли уже на свет, и тут Гайя увидела, что его волосы не просто светлы — они были абсолютно седыми.

А тело было не столько грязным, как ей показалось в полутьме, сколько покрыто густой вязью татуировки, но с совсем иным узором, ничем не напоминающим письмена на руке Рагнара или замысловатый узор на щеке Тараниса.

— Что означает твоя татуировка?

— Повелитель скорпионов.

— В смысле?

— У некоторых народов считается почетным быть укушенным скорпионом.

— Ты сам прошел такое испытание? Дал себя укусить скорпиону?

— Я похож на умалишенного? Они сами пришли. Много. И кусались, как хотели.

— Что не прогнал? Они же боятся верблюжьей веревки. Можно просто ночевку этой веревкой окружить и все.

— Откуда познания? Читаешь много?

— Не очень. В основном приказы. А веревка… Ну в рейдах же ночевали. Ребята, те кто дольше моего в Сирии пожил, подсказали.

— А ты долго?

— Месяц с небольшим.

— А я вот призадержался, — усмехнулся он, и снова схватился за затылок. — Что-то такое важное… Что же мне тебе сказать…

На свету его глаза были яркими как васильки, и резко контрастировали эти молодые глаза и совершенно седая голова. Гайя перевела снова глаза на его татуировки на сильной груди — и снова прикусила язык: под узорами явственно были видны тщательно скрытые шрамы.

— Ты не мог прогнать скорпионов? — она спросила тихо и как можно бесцветнее.

Он беспечно махнул рукой:

— Да не чувствовал я их…

Гайя хорошо понимала, почему можно не почувствать боль — это богиня Ата, богиня безумия, закрывает собой истерзанное сознание и дает блаженный покой, кому на время, чтобы собраться с силами, а кому и навсегда придется остаться с заснувшим разумом.

— Твои раны, — она сделала попытку прикоснуться к его плечу, целиком закрытому узором из переплетений кругов и звезд.

Кэм перехватил ее руку на полпути:

— Они ничего не узнали. А об остальном говорить не хочется.

— Что не узнали? И кто? — быстро спросила Гайя, заглядывая в его васильковые глаза.

Он остановился — и даже не потому, что она преградила ему путь, а так, как будто его настигла в спину стрела. Гайе даже показалось, что сейчас вся громада его словно выточенного из вековой сосны тела обрушится на нее. Кэм сжал пальцами виски, звякнув остатками кандалов и со стоном вздохнул:

— Да что же ты со мной делаешь…

— Все, успокойся, — взяла его за предплечье девушка, ощутив мощ не успевших ослабнуть взаперти мышц.

Этот его жест, которым он хватался за голову время от времени, напомнил ей и свои жуткие головные боли — следствие того падения на камни, поэтому сомнений у девушки, отчего же так мучительно пытается что-то вспомнить Кэм, не оставалось. Она знала, что сама еще счастливо отделалась — а некоторые ребята, получившие в бою более сильные удары, даже по шлему, вынесенные оглушенными, без ран на голове — долго и тяжко болели. Не могли шевелиться, какое-то время говорили как спросоня, после это проходило — но вот стоило выпить в часы отдыха после боя пару чаш даже разбавленного вина, и богиня Ата целиком заполучала свою жертву на несколько часов.

Они вышли на палубу, и Кэм, оказавшись на ярком солнце, невольно прикрыл рукой глаза. Гайя, услышав звякание цепи, спохватилась и попросила нож у проходившего мимо легионера — парень уже успел отмыться и даже прикрыть чресла узкой полоской еще влажной после стирки ткани. Очевидно, на всех пожитков пиратов хватило едва-едва. Когда Гайя спускалась в трюм, ребята как раз плескались на корме, поливая друг друга водой, зачерпнутой из моря ведрами на веревках.

Легкий ветерок коснулся корабля и находящихся на палубе людей. И Кэм содрогнулся от отвратительного запаха, исходившего от него самого — застарелого пота, мочи и трюмной затхлости. Он еле выдержал, когда девушка, не дрогнув и не сморщив свой точеный небольшой, чуть вздернутый носик, бестрепетно приблизилась к нему, взялась рукой за его руку и легко, с первого движением, кончиком узкого ножа открыла по очереди оба ручных браслета, а затем опустилась на одно колено и взялась за его щиколотку. Кэм, замирая от восторга, ощутил ее пальцы у себя на коже, опустил глаза, восхитился короткими золотыми кудрями девушки, волной падавшими на шею и щеки, когда она наклоняла голову, борясь с заржавевшим замком. И тут же замер, заметив, что его ноги по самые лодыжки покрыты отвратительной дрянью, в которой он топтался все эти дни. Решение пришло мгновенно — тем более, что плоть не хотела смириться с тем, что она пребывает в жалком и грязном состоянии, и неудержимо реагировала на близость этой красивой женщины, чья лепная сильная спина была прямо перед его глазами, у его бедер.