Мартин, сбёгший с пятью гульденами. Мать до последнего вздоха не уставала вспоминать те денежки да проклинать воришку. Особым красноречием эти тирады отличались во время частого безденежья и голода.

Словно кому-то неясно, что эти денежки тогда же и были бы истрачены, но никак не отложены на чёрный день. Такова судьба всех денег, приплывавших в их руки. И это резонно — на войне надо жить только сегодня.

Потому что завтра здесь далеко не для всех. Причём Маркус заметил, что сумма похищенного в материнских устах имела постоянную тенденцию к росту. Изредка его так и подмывало ехидно поинтересоваться:

— И как это Мартин смог упереть такую прорву деньжищ, не надорвавшись? Явно на телеге вывозил.

Корнелиус, который так скверно с ними обходился, что все их молитвы того периода жизни являли страстную просьбу к Господу избавить от этого чудовища. И Всевышний, отложив прочее, внял. Корнелиуса скрутила «лагерная лихорадка», и они бросили его, предварительно обобрав, в каком-то заброшенном овине и ушли под его проклятья и бессильные угрозы. Позже мать и сын обоюдно признались, что испытывали веское желание поднять камень или палку и, вернувшись, расквитаться за кошмарные полгода. Да вот постеснялись друг дружки. Потом ещё долго в страхе вздрагивали: вдруг выкарабкался, выздоровел, нашёл. После кулаков Корнелиуса мать стала осмотрительней, долго не решалась выбрать постоянного сожителя. Но куда одной, да с мальчонкой — нужно плечо...

Появился Ингмар: весёлый, удачливый, смелый. Живи, да радуйся. Только вот не одной матери глянулся сей добрый молодец.

Молодая вертихвостка, шлюшка Катрин, коей едва стукнуло пятнадцать годков, распахнула любвеобильному, как выяснилось впоследствии, Ингмару, свои жаркие объятья. Естественно, старая мать, а ей в это время уже, кажется, стукнуло двадцать пять, не могла конкурировать со свежестью и красой.

Стерва Катрин, по двадцать раз на дню мозолила глаза: то, словно невзначай, начнёт расправлять и разглаживать новую юбку, то перебирать ожерелье — опять же Ингмаров подарок. А уж ночью словно бес какой в девку вселялся. Напрасно мать зарывала голову поглубже в тряпьё: звуки любовных утех проникли бы, пожалуй, и сквозь крепостные стены. Эта ведьма ещё нарочно выбирала местечко поближе.

Бог с ней, с Катрин, у ней совесть явно ещё в материнской утробе стибрили. Её выкрутасы — полбеды, ну, отбила, ну, пользуется, ну, торжествует. И то — юность не вечна. Но ведь и сам Ингмар тут же обретается. Выгадывай, не выгадывай, а столкнёшься то там, то здесь. В другой раз мать затащила бы на себя первого встречного, утром плюнула, да забыла обо всём. А сейчас вот что-то не могла.

Маркус знал уже, что в устах матери и всех её товарок слово «люблю» подобно мелкой разменной монетке — гуляет туда-сюда. Но глядя, как она мается без своего Ингмара и рядом с ним, и непонятно от чего более страдает, Маркус впервые задумался над истинным значением этого слова, кое каждый вечер гуляло вокруг под тысячами повозок, парусиной палаток, от капральской до маршальской, солдатскими, ветром подбитыми, плащами и просто под вечно распахнутым небом. Сызмальства все происходило на глазах у Маркуса, и никогда не составляло какой-то там тайны. Но сейчас он осознал, что «люблю» далеко не всегда тождественно «хорошенько вставить». Осознал и решил не говорить этого непростого слова никому, похоронить вместе с собой.

Сталкиваясь с Маркусом, Ингмар пытался заговорить, разузнать. Чего там выяснять — и так все понятно. Маркус всячески старался увернуться от этих встреч, где-нибудь прошмыгнуть. Однажды, когда Ингмар попытался попридержать мальчугана за шиворот, Маркус, неожиданно даже для самого себя, цапнул его зубами за руку. Тогда Ингмар при встречах стал просто совать ему кусок хлеба, ветчины, а то и мелкую монету. От подарков Маркус, воспитанный по системе «Дают — бери, бьют — беги!», не отказывался.

Отсутствие постоянного мужчины весьма плачевно отражалось на благосостоянии небольшого семейства. Раз, когда было совсем голодно, решился поделиться добычей с матерью. Пока она яростно расправлялась с куском колбасы, Маркус рассказывал, где это ему так подфартило. С младых ногтей он включился в процесс поиска хлеба насущного. Совсем маленьким выпрашивал, затем стал подворовывать — иначе не выжить. Вдруг мать закашлялась, подавившись. Маркус уже сжал кулак — стукнуть хорошенько по спине. Но она, отбежав, сунула два пальца в рот. Потрясённый Маркус наблюдал извержение драгоценной пищи. Вытирая рукавом рот, мать обнаружила, что в руке по-прежнему зажат остаток колбасы. Швырнула его на землю и принялась исступлённо топтать. Затем подскочила к сыну и наградила его звонкой оплеухой так, что искры из глаз посыпались. Впавший в панику Маркус решил было, что она рехнулась, но потом его озарило. Поток ругательств, обрушившийся на его голову, подтвердил догадку. Сразу после удара он предусмотрительно отскочил на почтительное расстояние, так что орудовать кулаками мать уже не могла. Основной смысл забористой ругани заключался в том, чтобы он, выблядок, и думать не смел более принимать какие-либо подачки от этой скотины Ингмара. Сын не долго оставался в долгу, тем более что его душила ярость на собственную глупость: слупил бы втихомолку весь кусок без остатка и сам бы был сыт, и эта дурёха не выступала бы.

— Брал и буду брать! А ты хоть сдохни с голоду, крошки не поднесу. А если ещё хоть раз тронешь, дождусь, пока напьёшься, возьму палку и так отделаю, что никто и даром на тебя не позарится.

Вволю наоравшись на потеху соседям, мать и сын заснули, завернувшись кое-как в единственный плащ. Легли спинами друг к другу — ведь они же в ссоре. Улечься по отдельности им и в голову не пришло — холодно ведь.

Младая Катрин недолго хвасталась шикарным любовником. Ингмар променял её на сдобную Петру, совсем не оправдывающую своего имени[100]. Когда какой-нибудь служивый собирался одарить Петру своим вниманием, он громогласно объявлял, что идёт «выспаться на пуховой перине». Однако и у Петры Ингмар «не залежался». «Пошёл в поход по юбкам» шутили в полку, некоторые ещё прямей и конкретней объясняли, куда он направился.

Враз лишившаяся лоска и бравады, нечёсаная и трясущаяся с похмелья Катрин пришла к матери на третий или четвёртый день своего несчастья. Ингмаровых подарков на ней заметно поубавилось. Зато в руке сжимала увесистый узел, из которого приветливо подмигивало горлышко кожаной фляги, да выглядывала на свет Божий копчёная баранья нога.

— Выпьем, подруга? — с порога предложила Катрин, как ни в чём не бывало.

Мать вкратце, но энергично пояснила, кто теперь у Катрин в подругах, присоветовав в конце топать своей дорожкой и не мельтешить перед глазами у добрых людей.

— Ладно, не желаешь со мной общаться, Бог тебе судья. Хоть парня покорми — вон одни глаза да уши остались. У меня тут каравай, сыр, ещё чего-то наложили. А для нас — водочка. Мы ведь теперь как бы родственницы — с одним мужиком спали, — криво ухмыльнулась Катрин. — Слышала, конечно, о моём горе?

— Конечно, — в голосе матери явственно проскользнули торжествующие нотки.

— Делить-то нам, выходит нечего?

— Вроде так.

— Так, может, как раньше — по стаканчику? Мириться пора.

— Маркус, расстилай плащ, тащи нож, кружки. Глянем, что этой липучке от нас понадобилось.

Женщины молча навалились на выпивку, не чокаясь и почти не закусывая. Маркус, тоже пару раз дёрнув водочки, подсел поближе к провианту. Выпивал он, сколько себя помнил, всем напиткам предпочитал сладкое вино, особенно гипокрас[101], но от водки тоже никогда не отказывался. Особенно хороша зимой, с мороза. Мигом прибрав добрую половину съестного, принесённого Катрин, Маркус ощутил тяжесть и блаженное томление в членах и решил, что самое время вздремнуть на солнышке.

Третья порция оживила Катрин, ей страшно захотелось выговориться. И у матери заблестели глаза, она то и дело перебивала вновь обретённую подругу. Посему Маркус убрался подальше — чтобы не тревожили глупым бабским трёпом.