— Деньги, драгоценности! Потом молись. Денег — побольше, молитву — побыстрей.

С грохотом полетели на дорогу сундуки, закреплённые на крыше кареты. Кто-то то ли в шутку, то ли всерьёз — мало ли где по нынешнему неспокойному времечку хранят деньги — полоснул по подушкам. Пух и перо взвились весёлым облачком и истаяли, лениво разносимые слабым ветерком. В общем, пошла потеха. Вскоре выяснилось, что веселиться-то нечему.

Сундуки пусты, взяты лишь для блезира, или, говоря по-простому, пыль честным людям в глаза пускать. На старухе навешано, правда, густо, но дока в подобных цацках Гийом — сколько церковных окладов и аналоев разорил у папистов — намётанным взором определил, что всё это никчёмные стекляшки и цена им в базарный день — пяток гульденов. Ни кошелька тебе, ни шкатулки. Нет, кошельки, конечно, были и у старухи, и у юнца — Гансу крикнули, чтоб обыскал получше, но не те тугие мешочки, радующие глаз, из которых того и гляди начнёт сочиться золото, ровно масло из треснувших мехов, а сморщенные, сухие, словно стручки гороха, пролежавшие под снегом. И как эти стручки, пустые — ну, ни единой же полушечки. С горя бросились обшаривать тела кучера, лакея, солдат. Опять же Гийом не сплоховал: вырезал изо рта одного из кирасиров упрятанный туда талер. Рот — самое надёжное место для монеты: не срежут, как кошелёк, не вытащат как из кармана. Главное, зря не разевай его где попало. Все шумно одобрили удачу Гийома — но ведь это только один талер. Проворно резали обивку кареты, вспарывали кавалерийские сёдла — ничегошеньки. Подступали к старухе, но та от страха ровно язык проглотила. Пытать? Бесполезная затея. По всему видать не из той знати, которую война озолотила. Скорее наоборот.

И одрами, запряжёнными в карету, побрезгует не то что кавалерия и обоз, даже маркитант не польстится волочить свою тележку с нехитрым товаром. Разве что на колбасу сдать, опять же, самим потом зубы ломать. Да и опасно это: сбёгший лакей признает хозяйских рысачков даже по шкуре. Кирасирские лошадки, само собой, клеймены, значит, тоже сразу спросят, где промыслили.

Восемь здоровых лбов рисковали своими шкурами ради пары монет, пары стекляшек, одного более-менее хорошего платья — лучшее, конечно, оказалось на самой старушенции, но пока суд да дело — оно оказалось безнадёжно испорченным. Решились всё же рискнуть с конями. Макс вроде прикинул, куда их можно толкнуть. Но отдавать придётся хорошо, если за четверть цены, если вообще что за них выручишь, а самое главное, выжига Макс бессомненно слупит щедрые комиссионные. Недаром он сразу предупредил, что пойдёт торговаться один. Поди потом проверь.

Главная ценность, пожалуй, оружие. Семь пистолетов — в карете нашёлся ещё один, зато раззява кирасир имел вместо положенной пары всего один. Два мушкетона[66] — опять же у этого убогого с одним пистолетом ружьё тоже отсутствовало. И как он воевать-то собирался? Впрочем, его лучше экипированным соратникам это не помогло: мушкетоны остались в бушматах, пистолеты в ольстрах[67]. Ни выстрела не успели сделать. Три палаша, шпага приконченного Гансом юнца. Ни у кучера, ни у гайдука с запяток оружия, всем на удивление, не оказалось, что опять же подтверждало удручающую нищету владельцев кареты. Ведь все кто ни попадя разгуливают сейчас вооружённые до зубов, и у последнего мужика под застрехой вполне можно обнаружить мушкет, а то и пару пистолетов в придачу.

Ремни, пороховые натруски, патронные сумки — само собой, до кучи. С кирасами и шишаками решили не связываться. Тяжело и малоприбыльно. Доспехи рядовые, ни тебе, понимаешь, золотой чеканки, ни чернения по серебру. Куски железа, к тому же изрядно поржавевшие.

Вот тут Мельхиор и узрел башмаки. Кучер и лакей были босы, у юнца обутка так себе, да нога уж больно мала. Кирасирские ботфорты держатся на честном слове — развалятся ни сегодня-завтра, больше грошей на починку изведёшь, а самое главное — интересоваться начнут, откуда у тебя, мушкетёра, после ночной отлучки да кавалерийские сапоги. Беды не оберёшься. Командование в последнее время принялось рьяно подтягивать дисциплину. Очередная маршальская блажь — чтобы солдат да не грабил, расскажи кому — засмеют. Но тебе-то, служивому, угодить по нынешним временам в петлю за деяние, за которое ещё вчера награждали и, возможно, завтра будут снова награждать, — плёвое дело.

Не пил бы капрал столь безбожно, не играл бы ротный столь неудачно в зернь[68], и на эту охоту не выбрались бы.

Босой Мельхиор с утра был не в себе. В лесу чудом не наступил на гадюку и был в полном ошеломлении от этого. Только и бубнил в засаде про змей, шарахался от каждой подозрительной ветки. Под конец начал заговариваться: поинтересовался у Михеля, наваристы ли змеи и если десяток гадов спустить в котёл и, основательно проварив, скажем, как кожу варят, когда больше в рот нечего сунуть, слить воду, можно ли наесться и не отравиться. Пришлось дать по рёбрам, чтобы немного очухался и не демаскировал засаду.

Так вот, проходя от тела к телу, вернее, от ног к ногам, Мельхиор всё более мрачнел:

— В лес не пойду на верную погибель, знаете, сколько там змеюк под каждым кустом клубится. Останусь здесь. Или несите на руках.

Вдруг Мельхиору на глаза попались ноги старухи, торчащие из-под разорванного окровавленного платья.

— Нашёл! — издал ликующий вопль враз приободрившийся Мельхиор. — Парни, вы только гляньте, какая у ей лапища!

— Так они ж бабские, — наморщил нос Макс.

Но счастливчик, уже никого не видя и не слыша, плюхнулся задом в колею, и вот уже, сопя, тянул на наспех вытертую о траву, но всё же ужасно грязную ногу расшитый серебром башмак тонкой жёлтой кожи.

— Впору, ей-бо, впору, — обрадованный Мельхиор даже пустился в безудержный пляс, исполняя что-то дико-зажигательное. У бедного сына ландскнехта никогда ещё не было столь дорогой и изящной вещицы.

Глядя на плещущую через край неподдельную радость, один за другим 4Г и ЗМ, забыв про жалкую добычу, пустые желудки, драную одежду и обувь, также развеселились, ровно дети. Лёгкий на ногу Макс тут же составил пару Мельхиору, забавно изображая даму. Прибежал даже Ганс, сообразив своим умишком, что здесь вовсю веселье, явно кого-то пытают люто, либо бьют смертным боем, и так и стоял, разинув рот, соображая. Вид его был настолько глуп и растерян, что Михель, взглянув на него и ткнув пальцем, повалился ничком в траву.

Рядом лежал, держась за живот, Маркус и уже не смеялся, а хрюкал:

— Ой, уберите подальше этих придурков. Ой, ведь не могу больше, счас брюхо лопнет.

Быстренько, но с максимальными предосторожностями распродав жалкую добычу, 4М и 4Г на время притихли. После делёжки с капралом и вообще-то осталось — пару раз в кабак сходить. Счастье ещё, что ротному за время их отлучки, дизентерия выправила бессрочный отпуск — обозревать ад и окрестности.

Знакомые немало потешались над приобретением Мельхиора. К слову сказать, он не особо выставлял новые башмаки, словно предчувствовал. Берег, носил при крайней нужде, тщательно чистил и мыл, мазал жиром, даже менял с ноги на ногу два раза на дню[69].

Михель также ощущал какую-то неуютность, какую-то тягость, словно латы на него нацепили, а снять забыли. Вроде обычное дело провернули, даже мертвяки те, дорожные, совсем ночами не беспокоили.

Предчувствия не обманули. Божий одуванчик и не в меру прыткий вьюноша, жизни которых походя оборвала разудалая компания 4М и 4Г, не просто прогуливались в военной зоне. Они направлялись к его светлости главнокомандующему. Чего хотели добиться: денег, службы, возвращения конфискованного и реквизированного — сие неизвестно. Но о них знали, их ждали. И когда они не появились, нарядили расследование. Тут ещё везунчик лакей, которого они проморгали на дороге. Не сгинул в лесах, не напоролся на другую банду — живёхонький, хотя и до смерти перепуганный вышел к имперским пикетам.