— А бес её знает!

Макс угасал на глазах. Но на губах Михеля отчётливо уже чувствовалась морская соль, поэтому он пёр, не разбирая дороги, ежеминутно грозя развалить ветхую тачку и вывалить Макса на очередном ухабе.

В прибрежных дюнах Михеля грудью встретили ещё два врага: песок, в котором вязли как ноги, так и колёса утлой колымажки, и корневища вековых сосен, густо змеящихся, и даже, как на миг померещилось разгорячённому Михелю, сползающихся, чтобы заступить ему дорогу. Да что там песок и корни: сосновые шишки, подобно маленьким ежам, героически лезли под колёса, а толстый слой рыжей опавшей хвои обрёл свойства зыбучих песков. На очередном корне колесо допотопной тележки с треском и отломилось.

Макс, даже не пришедший в себя от толчка, тихо сполз из накренившейся тележки на сырой песок, куда вскоре опустился и Михель, сжимая обеими руками грудь с готовым удрать на свежий воздух сердцем, с ужасом думая о перспективе остаться здесь, под кронами, вместе с Максом. Для починки требуется только пара крепких ударов — но чем? В этих песках не то что молотков не накидано — камня подходящего днём с огнём не найдёшь. Михель совсем уж было взвыл от досады, когда додумался приспособить пистолет. Уже замахиваясь, осознал, что оружие-то, конечно, заряжено.

— Так, тихо, успокойся и подумай. И верно, чёртов перстень приносит сплошные беды. Едва не застрелился. Довезу ли Макса живым, поможет ли ему холодная морская ванна? А вот об этом сейчас лучше не думать.

Когда, аккуратно разрядив оружие на подстеленную сумку, — нужно, чтобы ни один заряд не пропал, — он опустил первый раз пистолетную рукоять на сломанное колесо, курок, оставшийся взведённым, звонко щёлкнув, исправно выдал сноп искр. Михель проследил взглядом направление пистолетного дула, зажатого в руке, — аккурат в живот.

— Ой, не выйти нам с Максом из этих дюн. Ведь проще ж было вывернуть кремень из курка, а не возиться с полной разрядкой.

Ожесточясь, Михель бил и бил по непослушному колесу. Дубовая, затянутая железными кольцами для прочности пистолетная рукоять, треснув, раскололась. Михель, проклиная всех святых, забросил остатки пистолета подальше, совершенно не думая о возможности починки. Но колесо — встало на место! Сгребя всё так же бесчувственного, но вроде пока живого Макса, Михель буквально швырнул его в тележку.

Когда сосны, и корни, и шишки бросились врассыпную, открыв огромную серо-свинцовую пасть, где нижней челюстью, усеянной там и тут белоснежными клыками мелких волн, служила бездонность солёной воды, а верхняя бугрилась сырыми тучами, Михель только разочарованно ахнул. Стоило убивать столько времени на починку, когда до цели оставалось две сотни шагов.

— Макс, Макс, вот оно, твоё море! Очнись! — Михель хотел ещё что-то добавить, но осёкся на полуслове. — Что ж ты так-то, Макс, ведь чуть-чуть оставалось, — обречённо махнул рукой и побрёл к воде.

Впервые представилась возможность переговорить словоохотливого друга, и впервые этого не хотелось.

Михель долго бродил по кромке прибоя, пока совершенно не промок и иззяб. Более того, находясь довольно долго вдали, он как-то забыл о приливах-отливах, так что вообще едва не утоп, неосторожно углубившись в чужие владения. Холодное купание, освежив тело, унесло с собой страхи и сомнения.

— Вот ты и дошёл, куда хотел. Действуй дальше и с умом. Ты теперь наследник не только грехов, но и славы 4М и 4Г.

— Макса в море, в море. Нечего заразу распространять. Не совсем по-христиански, нуда сам ведь хотел. Друг нужен, пока он жив, когда мёртв — это обычный кусок падали, не лучше и не хуже сотен тысяч подобных.

Михель поискал подходящую палку — прикасаться к трупу не было никакого желания. А вообще чего мудрить — скатить вместе с ненужной уже тележкой.

Кольцо! Взглянуть, что ли, напоследок? Михель сам себе боялся признаться, что оттопыренный карман Максова камзола притягивает его мысли и взоры. Что же с ним делать?

Разве ж мало ты, Михель, испытывал судьбу зря и попусту?

Однажды смертельно усталый Михель во тьме кромешной долго искал пристанища, отстал, запоздал, потерял своих и не хотелось ночевать в грязи. Вымерший лагерь погружен был в мертвецки беспробудный сон — даже часовых не выставили после изнурительного перехода. Палатки, землянки, повозки — все битком. Наконец, плюнув на условности, ввалился в какой-то домишко, бесцеремонно распихал ноги-руки, даже не обратив внимания, что хозяев конечностей не пробудило столь грубое обращение, и уснул раньше, нежели донёс голову до кулака.

Пробуждение было не из приятных. В чумном бараке! Среди груды трупов! Единственным живым! Пока Михель спросонья разбирал, что да как, явившиеся два монаха-могильщика бесцеремонно сгребли его и поволокли к повозке-катафалку, чтобы спровадить в последний путь. По дороге они ещё и немилосердно ругались, как по справедливости разделить немудрёные Михелевы пожитки. Когда Михель, открыв глаза, разубедил их в бесхозности своего барахлишка, его попросту бросили на землю, и отправились за «настоящим» мертвецом. И ничего: никаких последствий данной памятной ночёвки. Да мало ли что было...

Потому, поразмыслив, Михель решительно полоснул кинжалом по Максову карману. Жить — значит, рисковать, жить красиво — рисковать втройне. С помощью подобранного прутика Михель осторожно поддел кольцо и устроил ему двойную купель: сначала призвав на помощь свои почки — кстати, прекрасное обеззараживающее, — затем непосредственно в море.

Большая вода решила поиграться, а может, просто подслушала, что он там наплёл в своё время Максу. Волна по-мародёрски сволокла перстенёк с пальца-прутика, намереваясь спровадить в свои бездонные кладовые, где и так уже добра — не перечесть. Но у Михеля-то колечко — единственная ценность после головы. Потому-то, только что мучительно размышлявший над тем, очистилось оно или нет, ландскнехт тут же сиганул в воду, возвращая своё.

Кольцо буквально жгло ногу. Михель не удивился бы особо, если бы в том месте, где оно соприкасалось с подкладкой, на теле возникло подобие стигмата[183]. Потому и понёс его до первой портовой лавки скупщика.

Торопливо вышагивая по улочкам, Михель поймал себя на мысли, что порядком отвык от мирной спокойной жизни и смотрит на все как-то одичало. Солдат меньше, чем бюргеров. Гражданские довольны: ходят, смеются, делают свободно покупки, не боясь показывать деньги. Да и в лавке жирный ростовщик не бросился из-за конторки, согнувшись в три погибели, узрев вломившегося ландскнехта. Чуть приподняв шляпу, кивнул свободному приказчику — обслужи.

Михель с дрожью душевной толкнул по стойке свою ношу. Приказчик не спеша водрузил на нос стекла: символ учёности и деловитости. Для Михеля сие не в диковинку, однако сердце кольнуло: сейчас будут обдуривать.

— Гм, занятная вещица, — приказчик бубнил под нос, не поднимая головы от перстня и столь доверчиво подставив Михелю сытый загривок регулярно обедающего человека, что Михель даже умилился. Рубануть бы шпагой али кинжал воткнуть, а потом, ухватив крепко за волосы, заломить голову, внимательно наблюдая, как самодовольство сменяется, без полутонов, паническим ужасом, затем отчаянной мольбой, пока сумерки сознания не одолеют последние искорки жизни.

— Товарец ваш, — хозяйский прихвостень наконец-то соизволил поднять рыбьи за толстыми стёклами зенки на Михеля, — представляет изделие с перста какой-либо статуи святого, из католической храмины. Из тех, что выносят по праздникам. Литургии там и прочее.

В голосе бессомненного кальвиниста промелькнуло неприкрытое презрение к папистским штучкам. Михель задавил вздох возмущения, вовремя вспомнив основополагающий тезис: «Чья сила — того и вера».

— Сработано просто великолепно. Чистое рубиновое стекло, позолота на серебряной основе. Спроса нет, ведь вещь не носильная. По размеру, как видите, любому смертному великовато будет.