— Вот и вся добыча, — Макс раскрыл ладонь, — сплошные медяки.

Макс, широко размахнувшись, зашвырнул деньги, и даже руку вытер о полу кафтана.

— Чё я ещё пришёл, — пустая фляжка отправилась вдогонку за монетами. — Последнюю волю Гюнтера выполнить. Передать слова его...

— Гюнтер нарочно прибег, когда уже построение объявили и можно было вполне угодить в профосовы лапы за уклонение. Сказал, что до меня ближе, чем до тебя, три раза повторил, прежде чем убедился, что я запомнил.

— Вот, что он велел тебе передать. Только не перебивай, я сам был весьма удивлён. Ты же знаешь, он у нас логик. Был, — добавил Макс, помрачнев. — Поэтому слушай. Во-первых, Гюнтер сказал, что мы победим, но Ришелье этого императору никогда не простит, значит, война будет продолжаться. Значит, опять католики будут резать друг друга во славу Антихриста. Затем он сказал, что больше не может удерживать нас, не имеет права. И ты, Михель, можешь уйти, если желаешь. Потом сказал, что будет искать смерти, ибо жизнь для него утеряла всякий смысл. И ещё добавил, изрядно меня напугав, что понял главный принцип этой войны — она бесконечна. И вестись будет до скончания мира. Михель, что делать будем?

— Уходить, — пожал плечами Михель. — Помоги подняться.

— Гюнтер, Гюнтер. Последняя, пожалуй, чистая душа отлетела к престолу Господню.

— Да уж. У нас в армии и капеллана-то, верно, не осталось, что мыслит, не болтает, а именно думает как Гюнтер.

— Макс, со мной пойдёшь? — в упор спросил Михель, обрывая тягостные раздумья.

— Веселье обещаешь?

— Да уж не без этого.

— А, понял о чём ты. Вернее, вспомнил. В моряки, что ль, зазываешь?

— Не столько в моряки, как в «морские братья».

— Братья, сёстры, полубратья, полусёстры. Ты прям, как в монастырь ведёшь. Везде одно и тож — правят сила и деньги.

— Так вдвоём мы ещё чего-то да стоим.

— Насчёт кишки выпустить из любого «брата»? Это уж само собой.

— Тогда уходить надо прямо сейчас. Пока не очухались от боя, не начали порядок наводить, убыль считать да новые роты сбивать.

— А что с Маркусом? Он вроде тоже из наших.

— Не пойдёт же. Ты же прекрасно знаешь, он сухопутчик по натуре. К тому ж, судя по всему, они сейчас с Гюнтером под ручку возвращаются в лоно Творца.

— Твоя правда. Гюнтер и сам в наиопаснейшее место полез и этого телка с собой уволок. Где они стояли, сейчас все лежат.

Послушай! До утра время терпит. Явно праздник большой будет, в честь такой победы. Пир горой и так далее. Не шутка ведь — самого шведа в первый раз за войну разнесли, да ещё как! В пух и перья! Лагерь их взят. Горн[176] в плену! Говорят, добыча агромадная. Неужто господа-командиры не поделятся? Их же на пики возденут, коли героев-солдат не уважат за дело великое, не позволят достойно помянуть павших. Утром и потопаем.

— Ага, со страшного похмелья. К тому ж пир на неделю растянется.

— И погуляем. Будет что вспомнить, о чём порассказать на далёких морях. К тому ж дело требует подготовки — коней там достать, снаряжение, провиант. Путь неблизкий. Кони за мной, конечно. Счас их без хозяев столько, что десяток региментов беглецов снабдить можно. Кстати, не успел тебе сказать. Поп, которого Хуммелем[177] кличут, нажжужал тут по пьянке, что Фердинанд завещание на твоё имя составил. Не мне, правда, в уши то говорено, но верные люди передали. Пушки, огнеприпас наличный, коней, упряжь и прочее батарейное хозяйство он, конечно, в пользу армии отписал, если ты не захочешь принять батарею. Зато вся личная движимость и недвижимость — твоя. Грех бросать.

— Фи, там барахла — кот нанюхал. Пара кафтанов. Ему армия самому прорву деньжищ должна, и вряд ли когда отдадут. Все ведь на свои кровные, перед боем так потратился — монетки за душой нет.

— Хоть десяток гульденов выручим на круг — и то хлеб. К тому ж пару коней всегда можно выпрячь из лафета на сторону.

— Толку с артиллерийских битюгов.

— Твоя правда. Тогда я лошадей достаю, точно. А битюгов можно под победный шумок и на другую батарею толкнуть. Либо в обоз.

— Сейчас все продавать начнут, да задешево. Покупать нет. Хотя ты прав, Макс. Нечего спешить как на пожар. Верно, здорово я башкой хрястнулся. Собрался в чём есть идти. Вечно ты у нас торопился, сейчас наоборот.

Они тронулись под вечер пятого дня. Причём полночи Макс, перебравший «подорожных» чарок, ехал поперёк седла и блевал на дорогу, так что Михель стал опасаться, что он вытошнит все внутренности, а также что издаваемые Максом звуки переполошат патрули на добрый десяток миль в округе. В отношении последнего он напрасно беспокоился. Ежели патрули и были, то все мертвецки пьяные.

И то ведь: каковы начальнички, таковы и подчинённые. Последний анекдот, мигом ставший достоянием всей армии, да и шведов, верно, в придачу. Бравые генералы, Галас и Пикколомини, отмечая победу, уединились в шатре, и трое суток единственным признаком их присутствия были попеременные возгласы[178]:

— Пей, Галас!

— Пей, Пикколомини!

Неприятности начались на следующий день, когда, кое-как отдохнув, причём Макс непрерывно клянчил опохмелиться и в конце концов надрался вновь, они тронулись дальше на север. Еле ноги унесли от шведской погони.

Ну ты поглянь! Живы Густавовы последыши, не всех, знать, под Нёрдлингеном упокоили. Одно хорошо — на север гнали, куда они и без шведов стремились. Да Макс враз перестал требовать «промочить пересохшее нутро» — тож великое облегчение.

Дальше до голландских владений вообще пошла дикая чересполосица. Где шведы гарнизон держали, где их противники, где вообще власть сама по себе. Про уцелевшие сёла и говорить не приходится — мужицкий край, мародёрский рай. Ехали главным образом ночами, выбирали просёлки поглуше, за провиант и вино старались честно рассчитываться — благо пока было чем, чтобы зазря не задирать местных. Ушки держали на макушке, оружие — наготове. Ну и Бог миловал. До поры, до времени.

В густом лесу напоролись на засаду. Остроглазый Макс, хоть и подрёмывал, вовремя углядел огоньки фитилей и крикнул:

— Пригнись!

Добрый десяток пуль досталось бедным, как всегда, ни в чём не повинным животным. Добро хоть успели вовремя соскочить, чтобы не быть придавленными падающими конями.

Ловкий Макс успел и мушкет с пистолетами из седельных кобур выдернуть. Михель остался с пистолетом, который предусмотрительно сжимал в руке, и со шпагой на поясе. Сумки с провиантом, фляги с вином, свёрнутый Максов плащ — ночь показалась ему душной — пришлось оставлять в добычу неведомым разбойникам.

Михель и сам едва не лишился плаща — тот оказался придавлен насмерть поражённым конём, пришлось срочно рвать завязку. Однако когда, уже потеряв всякую надежду, потянул, плащ неожиданно свободно оказался в руках.

Жалеть о потерях некогда, выручать глупо. Спастись бы самим. Макс и Михель пальнули по разу, заставив неведомых лесовичков задуматься, и, пользуясь паузой, — в лес. Долго ломили по несусветному бурелому, постоянно падая и ушибаясь. Каким чудом глаза на сучках не оставили, неведомо. Умудрились растерять друг дружку да едва доаукались, отбросив всяческую осторожность.

Следующую остановку сделали в чудом уцелевшей хижине среди развалин безвестной лесной деревушки. Чем-то она Максу сразу не глянулась. Естественно, они прямиком туда и не сунулись. Аккуратненько обошли: свежих следов не наблюдается. Вообще никаких не было, в смысле — человечьих. Затем залегли неподалёку: высматривая, выслушивая, вынюхивая. Ни огонька, ни звука, ни запаха жилья. И ведь большую же часть жизни Макс и Михель провели под открытым небом, однако тянуло их под крышу.

Дождь опять же собирался, и немалый, судя по величине и плотности застлавших небесную епархию туч.