Как у него не лопнуло сердце, пока он шёл по тому, что совсем недавно называлось деревенской улицей, — уму непостижимо. И ведь до самого же конца, минуя остовы и пепелища соседских домов, он упорно продолжал на что-то надеяться. До самого последнего шага. Даже смешно. Сейчас.
А когда дошёл и убедился, что-то вдруг оборвалось внутри, как перетянутая струна. Надежда, издав последний вздох, окоченела, но вместе с ней исчез куда-то томительный гнёт страха и неизвестности. И осталась одна огромная и безмолвная, как мир, пустота. Георг попросту застыл посреди дороги соляным столпом и стоял, смотря и не видя. Почему-то вдруг сразу решил, что они мертвы, и не стал бегать, искать, суетиться, пытаясь отыскать свидетелей и свидетельства. Просто стоял, не чувствуя даже усталости.
Он немного ошибался. Дочь Грета в этот момент была ещё жива, и даже, что удивительно, вполне довольна своей долей. Но вряд ли Георга порадовала бы весть об этом.
Спокойно, не крича и не царапаясь, пропустив целое капральство, она поднялась, подтянула спущенные чулки, одёрнула завёрнутые юбки, и поняла, что чем-чем, а мужским вниманием она здесь обделена не будет ни в коем разе. А большего ей от жизни ничего и не требовалось. Конечно, вояки обошлись с ней, мягко скажем, грубовато, но так их же никто не представлял друг другу.
Ей не повезло потому, что строгое командование, прекрасно сознавая, как большие обозы и лишние люди тормозят маневрирование любой армии, особенно драпающей без оглядки, издало очередной суровый циркуляр. Отныне и вовеки, на роту разрешалось иметь из женского пола четыре «прачки». Причём и отдавшие приказ, и принявшие его к исполнению, ни на йоту не сомневались в отношении основного занятия этих «прачек». Ей повезло потому, что в ротах плевали с высокой колокольни на этот приказ, как, впрочем, и на все остальные. Ей повезло потому, что одну из ротных «прачек» вот уже третий день трепал приступ нервической горячки[87] и солдаты дискутировали на тему: не стоит ли освободить зазря занимаемую повозку, да подыскать достойную замену.
Ей не повезло. Поднимаясь с земли, сильно помятая и счастливая, Грета не подозревала, что сразу прочно подцепила дурную болезнь из букета, которым страдала половина солдат и поголовно все «прачки». Менее чем за год прогрессирующий недуг, облюбовавший молодое свежее тело, вкупе с прочими «прелестями» кочевой лагерной жизни, сведёт её в могилу.
Георг так и не вспомнил, сколько простоял он, недвижим, в шоке и полной прострации. Возможно, что и не один день. В чувство его привело появление новой армии, как нитка за иголкой следующей за первой. Войска, как ноги, всегда топают парами — то одна впереди, то другая.
Эти люди хотели догнать и побеседовать накоротке с нелюдьми, отнявшими душу Георга. Значит, ему с ними по пути. Позднее Георг уразумел, что людьми не пахло и на той, и на другой стороне, да и сам заделался подобным. А тогда он видел все попроще: надо идти и отомстить, а после этого можно и в могилу. Промелькнула, правда, мысль о том, чтобы покончить со всем разом, но он твёрдо помнил, что самоубийцам вход в небесные врата, в которые скрылось от него его семейство, строго настрого заказан. Со своей стороны лигисты[88], лишившиеся в бестолковой и бесплодной гонке через всю империю более трёх четвертей армии, понимали, что исход дела может решить последняя пика. Так лютеранин в третьем поколении Георг, правда, никогда не отличавшийся ревностью в делах веры, встал под знамёна католиков.
Остаток дня и ночи он пропивал со всеми встречными и поперечными донесённые в никуда денежки. Солдатам казалось, что новобранец выставил «вступительные», на самом деле это были поминки. Походя и, в общем, не желая того, Георг узнал, что не успевшими убежать или спрятаться жителями, мансфельдовцы доверху забили два деревенских колодца. В их болотистой местности всегда ощущалась нехватка здоровой воды. Вот, чтобы лигисты почаще отлучались в кусты и тем поумерили свою прыть в погоне, униаты[89] и израсходовали самый дешёвый на войне «материал».
Утром, морщась от жесточайшего похмелья и кряхтя от непривычной тяжести лат и длиннющей пики, как зелёного новичка его конечно ж засунули в пикинёры. Проклиная болтающуюся промеж ног шпагу, Георг шагал на северо-восток.
в перерывах между ругательствами моля Всевышнего попридержать прытких на ногу и на расправу мансфельдовцев.
В первых стычках Георг, ровно одержимый, пёр вперёд, не ведая страха, чем заслужил авторитет среди товарищей. Затем острота боли пылающим вечерним солнцем канула во вчера, сменившись лунно-рассеянной тупой тоской безвозвратной потери, и Георг стал просто жить, всё более думая о себе, а не о мщении.
Впервые вопрос «что делать» встал, когда под давлением настырного Тилли и прочих обстоятельств Мансфельд распустил своё войско. Немалая толика его соратников пришла к католикам, в одночасье став из заклятых врагов, товарищами, однополчанами. Георг едва не нанялся в отряд, которому поручили выследить и убить самого неистового кондотьера[90], Эрнста фон Мансфельда, но туда требовались помоложе и покрепче. Тут ещё узнал, что мятежный генерал и Лига попросту не сошлись в цене[91], ибо свои услуги незаконный сын известного католического полководца ценил ой как высоко. Не то получил бы Георг в командиры главного убийцу своей семьи. Впрочем, возможно, те, кто швырял детские тельца в жерло колодца, плечом к плечу шагают с ним по нескончаемым дорогам войны, стоят рядом в битвах.
Шли годы. Георг старел, слабел, и вот в последнее время, всплыв из омута обезличенной тупой тоски, его родные всё чаще появляются перед ним и зовут, зовут к себе. И графиня эта неспроста подзуживает. Пора, значит. Вероятно, это произойдёт сегодня, и бессмысленно уже гадать, куда попадёшь после смерти. Просто пришло время. А всё едино боязно. Потому и угрожал сдуру такому же придурку Максу. Умирать надо без злобы в душе. Так, кажется, поучает Гюнтер.
Георг легонько коснулся Макса.
— А, что? Это ты. Ничего, старик, может, ещё и обойдётся. Прорвёмся. Мы ж всё-таки 4М и 4Г, а не шваль какая-то, пороху не нюхавшая, — забормотал Макс, вырываясь из плена своих мыслей. Как ни был расстроен, а свою букву, назвал вперёд. Георг бы несомненно произнёс: 4Г и 4М.
Незадачливый Гийом именно себя держал виновником того, что вскорости должно произойти. Ведь Макс же вывел его тютелька в тютельку и девку выставил, ровно мишень, а вот он, Гийом, не удержался, перебрал некстати и так облажался. Нет ему прощения ни на том, ни на этом свете. Сгубить такую компанию. Лучшую в армии! Гийом очень гордился и дорожил как своей командой, так и участием в ней. Нельзя сказать, что у него совсем не было споров и ссор с остальными, тем не менее его все устраивали. Вот бы ему такую бриганду в Регенсбурге — сейчас бы в золоте купались. В довоенном бытии Гийом был вором широкого профиля. Мог и кошелёк срезать, и в церковном алтаре не гнушался пошуровать. Как и у всякого уважающего своё ремесло лихого человека, в конце пути у Гийома стояло лобное место — ни обойти, ни свернуть. Со сколькими приятелями, славными выпивохами и живорезами, разлучил его эшафот — сейчас и не упомнишь. Зато сколько карманов очистил он под вопли своих подыхающих подельничков! Народ валом валил на публичные расправы, в экстазе забывал обо всём на свете, некоторые ухари даже девок умудрялись портить в толчее, ну а любителям лёгких деньжат — только успевай поворачиваться.
Мысль о том, что если твою руку вдруг придержат в чужом кармане и ты станешь следующим хрипящим на помосте неудачником, не останавливала, а как бы даже подстёгивала. Острее ощущались бренность бытия и сладость кратких мгновений жизни.
А в Воровскую башню[92] угодил, как это всегда бывает, по-глупому, совсем не там, где ожидалось. В преддверии открытой схватки в моду вошли тайные политические убийства. Протестанты втихую резали католиков, и наоборот. А кроме того, под шумок моты списывали долги путём устройства смерти кредиторов, распутницы избавлялись от чересчур дотошных супругов. Уставшие ждать наследники, набитые под завязку капюшонов чужими секретами иезуиты... Да мало ли кому после долгих размышлений или спонтанно, по наитию, озарению, либо как там ещё, вдруг срочно понадобились специфические услуги бретёра[93]. Гийома порой тошнило от показной порядочности, лживого целомудрия, прожжённого благочестия заказчиков. И практически все требовали одного: дело должно выглядеть форменной уголовщиной, и ничем более. Авансировали, правда, щедро. По исполнении заказа могли исчезнуть, но ведь анонимный донос-то придумали не только для того, чтобы невинных порочить.
