Но ушкуйники даже не приостановили свой бег, а смело врезались в самую середину. Правило «чем больше врагов, тем они будут больше мешать себе» — оправдалось. Татары не успели рассредоточиться и даже на какое-то время растерялись. Это им дорого обошлось. Каждый из семерых, прежде чем татарские багатуры опомнились, успел заколоть не менее трёх человек.

Однако враги были опытными воинами, и хотя скученность сильно мешала им, на головы нападавших обрушилось сразу по нескольку сабель и копий. Удар копья пришёлся в шлем, надолго оглушив Кистеня. Он зашатался и склонился к шее коня.

Но татарским воинам было некогда добивать новгородского богатыря: на помощь своему начальнику уже спешили другие отпетые, а следом, завывая от ужаса, мчались разбитые Засадным полком конные татары, сминая на ходу свою же отставшую пехоту, среди которых было много наёмников-генуэзцев.

Нервы Мамая не выдержали. Бросив всё, он резво поскакал прочь, забыв и вчерашнюю спесь, и жён, и воинов. Остатками татарского войска уже никто не командовал: каждый военачальник думал лишь о спасении своей драгоценной жизни.

Русские витязи, избивая вконец измотанных татар, увеличивали их панику. Вот уже и мечи затупились, и кони устали, а татар всё видимо-невидимо. Но сдающийся противник — это уже не враг. Отходчиво сердце русское — стали брать их в полон. Поражение золотоордынцев было полным — Егорий Хоробрый[71] поразил змея!

Поле Куликово представляло страшную картину. В пору тронуться умом: трупы, трупы и трупы с распоротыми животами, безголовые и полтей[72] вперемешку с убитыми или ранеными лошадьми. Перемешались останки животных и людей. Отовсюду неслись стоны раненых: обречённых на смерть татар и русских победителей. Казалось, сама земля вопиёт к небесам и плачет: «Люди, что же вы делаете друг с другом?! Пощадите себя!» И над всем этим — приторно-сладкий запах смерти...

Печально было на сердце Дмитрия: сколько русских витязей сложили на поле Куликовом свои головы!

— А где же наши герои? — вспомнил вдруг князь об отпетых. Из трёхсот человек их осталось меньше сотни. Из шести полусотников — только двое. И все были изранены.

— Винюсь, княже, — сказал Кистень, рассматривая Дмитрия сквозь пелену боли, — не удалось поганого Мамая привести к тебе на аркане.

— Спасибо тебе, добрый молодец, — поблагодарил его князь Дмитрий, — нам языки и воеводы уже понарассказывали, какой ужас вы навели на татар, оправдалась наша задумка. А Мамай всё равно долго не проживёт: убьют его, треклятого, свои же. Насчитали наши: больше полутора тысяч рядовых, татарских богатырей и мурз избили вы. А чтобы ты быстрее выздоровел, жалую тебя боярином в моей дружине, ибо оказал ты услугу великую, и долго Русь будет помнить тебя. Я смотрю, тебя здесь хорошо врачуют. Ба, — добавил он с удивлением, — да ведь это давние знакомцы-кудесники!

Действительно, жрецы издали наблюдали за боем и молились Перуну, твердя при этом, что если воинство русское будет разбито, то они убьют как можно больше татар-победителей, пусть и сами при этом погибнут. Они жили для этого и ждали этого боя всю жизнь!

— Но не попустил Перун! — радостно воскликнули они. — Да осенит тебя, княже, крылами воительница Перуница-Магура! А пользы от нас будет больше, когда мы врачевать будем, руду отворять и затворять, телеса рушить и зашивать![73]

Великий волхв Перуна с достоинством поклонился великому князю:

— Верно, княже, общее у нас дело, да и победа общая. Чай, сам знаешь, каких удальцов к тебе в дружину присылали и как их русскому бою учили! А жрецы Перуна многих твоих воев на ноги быстро поставят!

— Истинно мыслишь, старик! Нам, русичам, не до свар сейчас, победить бы татарву, а там разберёмся, чей Бог лучше. А чтобы вам было веселее, вот, возьмите.

Князь Дмитрий отвязал тяжёлый кошелёк от пояса и собрался было бросить его главному волхву, но тот поднял вверх руки, что означало протестующий жест, и ничего больше не сказал. Князь, подавив смущение, передал кошелёк отроку.

— Княже, — мягко сказал жрец, стараясь загладить неловкость, — ты сегодня столько заплатил Руси — вовек ей не расплатиться! Счастья тебе во всём! Мы вместе с тобой празднуем победу, а все погибшие русичи-вои будут помогать нам в грядущих битвах со злыми татаровьями![74]

Почти все служители бога-громовника уверяли, что видели в этот день, как его дочь, Перуница-Магура, осеняла крылами многих сынов русских, и они сейчас в Раю-Ирии радостно смотрят с небес на победу князя Дмитрия, на его ликующих воинов.

«Вот теперь можно и в коросту[75], — удовлетворённо подумал Великий Волхв. — Спасибо тебе, Перуне, что сподобил меня увидеть славу воинскую! Возвратилась великая мощь Руси, и слава великому Димитрию!»

А тем временем христианские священнослужители прямо на поле боя причащали умирающих, ободряли тяжелораненных — всех тех сынов русских, что приняли мученический венец. Почти никого не осталось из воинов-монахов, которые стояли впереди всей русской рати, лишь небольшая горстка израненных служителей Христа оплакивала погибших...

Погибли все православы. Вокруг них была навалена целая гора неприятельских воинов. Рассказывали, что они даже тяжелораненными сражались с татарами. Каждый из пятидесяти Христовых воинов сдержал клятву — умер на поле боя, поразив множество агарян...

Говорят, раны победителей заживают быстрее. Сам Кистень уже через четыре дня стал подниматься с постели. А через две недели мог ходить. Постепенно он набирал силу, а тут ещё и долгожданная радость пришла из Великого Новгорода: его дорогая жёнушка, его любимая Олёнушка, принесла первенца-сына! Он был назван в честь Московского князя, победителя татаро-монголов — Дмитрием. Но не мог Александр посмотреть на сына, хорошо понимал: нужен он сейчас Московскому князю как никогда.

Великий волхв Перуна и его помощники, одиннадцать жрецов, долго оставались в Москве и лечили воинов князя Дмитрия, даже, казалось бы, безнадёжно больных выхаживали. Косились на них христианские священники, когда видели идущими по Москве, в чудной одежде с языческими оберегами. Но волхвы были под защитой князя и главного из отпетых — Александра Кистеня. И неизвестно, кто из них страшнее!

А когда для всех раненых русичей опасность миновала, кудесники начали собираться домой. Князь, видя их необыкновенное, почти сказочное искусство врачевания, лично просил остаться в войске. Но они спешили под Новгород — там был их дом, капище Перуна, там они будут готовить воинов для великого князя, для Руси.

— Что же ты хочешь в награду? — спросил князь Дмитрий Верховного Волхва. — Злато-серебро отвергаешь, остаться главным княжеским лекарем не хочешь, жить в Москве не желаешь?

— Береги себя и Русь, княже, — ответил жрец, — скоро вам предстоят тяжёлые испытания...

— Что, опять Орда? — встревоженно спросил Дмитрий.

Великий Волхв лишь молча кивнул головой: он не имел права посвящать даже князей в будущее, не мог он нарушить закон великой Яви.

— Да хранит тебя Перун, великий сын земли Русской, — добавил жрец и, низко поклонившись, быстрым шагом вышел из терема, за ним, поклонившись князю, поспешили и остальные волхвы.

Уже на выходе из Москвы их нагнал Александр. Он спрыгнул с коня и быстро подбежал к великому волхву.

— Отец, — обратился он к старику, — спасибо тебе, что второй раз с того света вытаскиваешь, но большая благодарность, что сделал из меня настоящего воина.

— Нет, сыне, — мягко ответил волхв, — это ты сам себя сделал. Перун только направляет, даёт свободу человеку! — Он обнял Александра и трижды поцеловал в мокрое от слёз лицо. — Да хранят тебя боги русские, — молвил кудесник дрогнувшим голосом, потом отвернулся и быстро зашагал по дороге. А Кистень ещё долго смотрел ему вслед...