Это был Кистень. В забытьи ему мерещились картины детства: вот он возвращается с рыбной ловли, его встречает радостная мать, скупой на похвалы отец говорит, с одобрением рассматривая его сеть, полную рыбы: «Хорошим хозяином будет у нас сынок!..» Татарка подошла близко. И — какая мать не признает своего сына! Прошло больше двадцати лет, но в рассыпавшихся, освобождённых от шлема волосах, в смягчённых чертах лица, которые бывают перед смертью, она узнала своего сыночка. Обняв его за голову, женщина увидела медный крестик и всё поняла: перед ней был сын Александр, Богом данный сынок! Ноги её подкосились, и она рухнула передним на колени.

Товарищи Кистеня с удивлением смотрели на женщину со славянскими чертами лица в татарской одежде, с развязанным шлыком[83]. А ещё шагах в пятнадцати они увидели убитого татарского сотника.

— Вот этот вражина, — сказал подручный Кистеня Нечай, — он ранил нашего воеводу.

— Нет, то был великий воин, — задумчиво промолвил Дубина, уважавший настоящую доблесть, — он мужеством достоин нашего воеводы.

Мать Кистеня, взглянув на сотника, упала без чувств. Обморок спас её от разрыва сердца... Только на следующий день она рассказала Лаптю и Дубине историю о том, как её увели в полон, как хотели продать в рабство, как потом взял в жёны татарин, как она, горемычная головушка, хотела наложить на себя руки и как родила сына на погибель другому сыну...

Но Кистень был ещё жив. То впадая периодически в забытьё, то снова обретая разум, он всё время звал: «Мама, мама!..» Она тихо подошла к изголовью.

— Это был брат? — приподнявшись на локте, спросил сын. Мать лишь молча кивнула головой. И тогда вспомнилось Кистеню пророчество волхва, и его тело вытянулось.

Душа новопреставленного Александра тихо парила по небу: там уже ждали его воины-праведники, и в первых рядах — Евпатий Коловрат, Александр Невский, Прокопий, Смольянин — все те, кто не посрамил Русскую землю, все те, кого называют Сынами Русскими с сердцами чистыми, как роса в девственном лесу. Ибо сказано в Евангелии: «Сберегший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её».

«И да будет душа твоя в раю у Престола Божьего, храбрейший из храбрых! — приветствовал его первый архистратиг, архангел Михаил. — Будешь ты, как на земле, в Христовом воинстве, вечно биться против Зла!..»

Дружина Кистеня сидела за грубо сколоченными столами, накрытыми белыми скатертями и уставленными кануном — медом, сваренным к празднику своего атамана.

— Братия, — говорил Дубина, возглавивший теперь отряд удальцов, — приготовил я этот напиток на радостное событие, а вот приходится... гут он отвернул лицо, чтобы воины не увидели у своего вождя блестевшие слёзы, — ...пить за упокой нашего воеводы Кистеня.

Гневные взоры новгородцев обратились к связанным татарам. Раздались крики:

— В Волгу всех басурман!

— Нет, — возразил Дубина, — Русь не убивает безоружных, в полон их!

И потом долго бояны играли на гуслях печальные напевы, как память о великом герое... И долго потом бахари-сказочники рассказывали правдивые были о новгородских удальцах и об их воеводе, русском витязе Александре Кистене.

Мать Кистеня хотела ухаживать за внуками. Дубина помог ей добраться до Господина Великого Новгорода. Поседевшая от горя, в непривычной для неё русской одежде, она всё ещё оставалась красивой. Олёна была уже второй раз на сносях. Весть о том, как погиб её удалой муж Александр, она заглушила в горле: вдова не могла ради своего второго, неродившегося ребёнка кричать и причитать. Так её научили старые вдовы, у многих русских женщин была такая же судьба.

Её тронуло горе матери. Та рассказала, как было тяжело жить в неволе, как ей принесли ложную весть о смерти Кистеня (татары сказали, что он умер отроком), и, выйдя замуж за татарина и родив сына, она решила посвятить ему жизнь.

По мере её рассказа лицо Олёны стало темнеть и наконец сделалось мрачным, как беспросветная осенняя ночь.

— А как же родина, а как же Русь-матушка? — тихо спросила сноха. — Почему ты не ушла, не убежала на родину? Почему ты вырастила сына-ворога на погибель русским людям, на погибель своему старшему сыну-герою, почему не могла внушить своему татарскому сыну любви к Руси? Ведь ты сама виновата, что он убил моего Алексу — твоего первенца!

— А кто бы мне помог, приди я на пепелище, в каком доме я смогла бы жить? — вздохнула женщина.

— Везде есть добрые люди. На худой конец могла уйти в монастырь! — сказала, как отрезала, Олёна. — Я тебе своих сыновей не доверю! Их будет воспитывать человек, который любит Русь и не предаст её!

— Да сжальтесь же кто-нибудь надо мной! — зарыдала мать. — Я ведь столько вынесла, столько горя перетерпела!

— Ты терпела ради себя, а для других... Что ты сделала для других? Не смогла ты сына научить любви к родной матери сырой земле, не сможешь научить и своих внуков...

— Это так жестоко! — сказала мать Кистеня. — Я не хочу терять внуков...

— Вот когда замолишь свой грех, тогда и встретимся! — жёстко ответила Олёна.

Мать Кистеня ушла в монастырь, где всегда есть, вечное утешение для страждущих и убитых горем.

Ну и отомстили же ушкуйники за своего атамана! Патриот до глубины души, Дубина готовился к новым боям. Со своими воинами он много разговаривал о чести дружинника и ушкуйника, часто рассказывал тревожащий его сон:

— Мне снится поле Куликово, начало битвы. Я, пятидесятилетний мужчина, кузнец, вооружённый железным топором и щитом, стою в первых рядах Большого полка. Рядом — мои собратья-воины. Страха ни у кого нет: есть лишь смертельная ненависть. Она кипит, всем хочется быстрее в бой, изрубить, искромсать эту падаль, чтобы неповадно было разорять нелюдям из степи нашу землю. Все сыны русские хотят победить. Не умереть, а победить!.. И вот бой! Я рублю всех. Направо и налево падают враги, но недолго и мне жить: длинное копьё татарина пробивает кольчугу и вонзается мне в сердце. Я просыпаюсь, но без страха, а только сплошная горечь, что не победил, не отомстил... И этот сон — из месяца в месяц, из года в год... К чему всё это?

На что все монахи и кудесники, жрецы Перуна, одинаково отвечали:

— Это говорит твоя совесть, это будят убиенные басурманами русские вой, они просят тебя, чтобы ты отомстил...

И вот в 1392 году три тысячи удальцов, в основном новгородцев и устюжан, ринулись на Вятку, а оттуда на Каму и Волгу. Цель — наказать татар. Их путь легко можно было проследить по сгоревшим мордовским, чувашским, татарским селениям и беспощадным грабежам, а также обозам, которые везли громадные ценности на базы и притоны ушкуйников и оттуда переправлялись в Новгород Великий.

Крылатые новгородские молодцы с маху взяли Жукотин и Казань, устроив там беспощадную резню за своих погибших товарищей. Но не только разорением этих городов охарактеризовались походы ушкуйников в это время: многие волжские гости (армянские, греческие, турецкие и китайские купцы) подверглись избиению и ограблению — никого не пощадили. В 1398—1399 годах ушкуйники воевали за Северной Двиной. И опять победили.

Татары тщательно изучали тактику новгородских витязей. Но те часто меняли свои действия.

В 1409 году воевода Анфал предпринял поход на Волжскую Булгарию. Атаман, по своему обыкновению, разделил дружину на две части. Первая, большая, во главе с ним, решила порезвиться на Каме. Оставшиеся пятьдесят насадов Анфал отпустил на Волгу, чтобы те отвели душу на селениях волжских булгар.

Однако ушкуйники, понадеявшись на своих разведчиков, оплошали: со всех сторон на них ринулись отряды булгар. Ловушка вот-вот должна захлопнуться Но Анфал, воевода старых времён, решил рискну и. и подготовил контрловушку. Он послал двух опытных разведчиков-гонцов искать вторую часть новгородской дружины. Расчёт был прост. Воевода ударит изнутри, а главная часть — снаружи.