Он приставил дуло пистолета к груди и бросил на стол кости, переданные ему Валентиной.

Урбен ещё колебался, но Анри вскричал:

— Играйте первый, глава нашего рода. Если вы будете побеждены, то мы станем на ваше место.

— Нет, я не хочу возмездия! — произнёс Робер вдохновенным тоном. — Не мстите за меня, если я погибну! Во имя Бога правосудия прошу вас видеть в моей смерти торжественное искупление, друзья мои и братья! А вы, Валентина де Нанкрей, примите её как последнее удовлетворение! Верьте мне, неумолимая мстительница, я. достаточно содрогаюсь от преступления, которое сделало вас сиротой, чтобы моя смерть смягчила тени ваших невинных жертв! Верь мне также, неумолимый дух злобы, я достаточно любил ребёнка, оставленного на Земле Сабиной и Рене, чтобы заменить одной моей любовью их нежность и чтобы изгладить беспредельным обожанием её наследственную ненависть, не имей она своего покровителя в аду!

При этом высказывании, подобном предсмертной исповеди, Валентина опустила свои длинные ресницы и склонила голову на грудь, которая вздымалась от непостижимого волнения. Но этот упадок духа длился не более секунды.

— Хорошо, граф, — сказала она громко, быть может, из опасения, чтобы её голос не задрожал, — пусть кровавое возмездие произойдёт между вами и мною. Вы почти стоите моего отца! Я здесь его представительница и потому оскорблена. За мною и право распоряжаться поединком. Начинайте.

Она взяла жестяной стакан, который стоял на столе, бросила в него кости и подала его графу де Трему. Робер, после того как у него вырвалась тайна его сердца, был спокоен, как праведник, ожидавший смерти. Он взял стакан и смешал кости.

Кавалер и виконт затаили дыхание при этих зловещих звуках. Даже Морис приблизился к столу несмотря на отчаяние.

Кости покатились по столу. Глаза всех присутствующих жадно устремились на них. Граф Робер бросил на них взгляд, исполненный тоски.

— Три единицы! — вскричал он.

Глубокая радость озарила его бледное лицо. Число это, самое маленькое из всех, равносильно было смертному приговору.

Робер собрал кости, положил их в стакан и подал Валентине, тогда как правую руку протянул к пистолету, лежавшему перед ним. Между тем молодая девушка, казалось, ещё пересчитывала кости, исчезнувшие со стола. Она впала в какое-то необъяснимое оцепенение. Её неподвижный взор не поднимался. На суровом лице, бледном, как мрамор, выступил пот.

— Возьмите и выиграйте, — сказал ей старший де Трем с кротостью. — Не мстите более невинным сыновьям за преступление отца. Бросьте эти кости, выиграйте... и простите... как я прощаю вам!

Вложив ей в руку стакан, он направил пистолета на себя. С минуту она простояла в мучительной нерешимости, дрожа от волнения, но роковой стакан, казалось, жёг ей пальцы, и она внезапно бросила его вместе с костями за окно.

— Я проиграла! — вскричала она.

Хриплое рыдание без слёз вырвалось из её груди. Однако она повторила:

— Я проиграла... или, вернее, я отказываюсь от мести. Отец мой, который был праведником, отверг бы меня, как преступницу, если бы я принесла ему в жертву другого праведника!

— Мадемуазель де Нанкрей, — сказал Робер голосом кротким, но твёрдым, — по моему убеждению, вы выиграли, и по нашему торжественному условию я тотчас должен был уплатить вам ваш выигрыш моею смертью. Вы хотите даровать мне жизнь, но принять её от вас, воплощённого духа мести, было бы недостойным меня, и все имели бы право презирать меня за такую низость. Но чтобы угрызения совести не терзали вас при виде моего трупа, я не лишу себя жизни вследствие моего проигрыша, а потому, что моя слава честного и благородного человека уничтожена вместе с этим догорающим костром.

Он указал за окно на тлеющие ещё остатки хвороста, зажжённого Валентиной. С криком ужаса она бросилась к графу Роберу и вырвала у него пистолет, который он подносил ко лбу.

— Милосердием Божьим, памятью моей матери, невинной страдалицы, — вскричала она надрывающимся голосом, — заклинаю вас... подождите одну секунду, только одну секунду! Я всё могу исправить. В вашу очередь, сжальтесь, сжальтесь надо мною!.. Не убивайте себя!

Слова эти вырывались с таким страданием из растерзанной души, что у Робера недостало мужества оттолкнуть умоляющую. Он медленно склонил голову на грудь и пошатнулся, как человек, которому внезапно нанесли смертельную рану.

Тогда Валентина де Нанкрей с отчаянием на лице и с диким взором подошла к столу, на котором стояла дорожная чернильница и разбросаны были листы бумаги. Быстро набросав несколько строк, она подписалась и подала бумагу графу Роберу, сказав слабым голосом:

— Читайте!

«Я зажгла сигнал, который должен выл служить призывом графу Суассонскому, с целью отмстить кардиналу Ришелье и Роберу де Трему. Я настоящая виновница всех проступков, приписанных полковнику и его братьям Анри и Урбену... Я мстила им за преступление их отца против моего... и теперь они невинные жертвы, а я палач.

Валентина де Нанкрей».

Когда граф Робер прочитал вслух этот обвинительный акт, две слезы, выкатившиеся из его глаз, упали на лоб, белый, как алебастр, той, которую он боготворил и которой был любим.

Подавленная страшной борьбой противоречивых чувств, она почти лежала на столе и тщетно силилась ещё раз гордо поднять голову, Валентина невольно склоняла её опять, разбитая душевно и телесно.

Анри и Урбен подошли к старшему брату.

— Граф, — сказал поручик с холодной иронией в голосе, — вы, кажется, забыли о вашей сестре!

Слова эти заставили вздрогнуть Валентину, а на Робера произвели действие электрического сотрясения.

— Ришелье ехал вместе с Камиллой и Морисом, — вскричала она с живостью, — хотя они и не видели его, кардинал постоянно наблюдал за ними и может свидетельствовать о непорочности их любви!

— Если он ещё жив! — сказал Робер, бледнея.

— Впрочем, он не мог быть покровителем Камиллы с той минуты, когда был захвачен в Нивелле, — продолжал поручик Урбен с горечью.

Полковник выбежал уже на лестницу и кричал:

— Рюскадор! Рюскадор!

При этом имени мёртвое лицо Мориса оживилось. Сжав губы, он заскрежетал зубами. Две молнии сверкнули из глаз, устремлённых на дверь.

Раздались поспешные шаги, и граф Робер вернулся в комнату вместе с Рюскадором. Но едва успел последний переступить через порог, как существо, наделённое гибкостью и стальными мускулами тигра, одним прыжком проскользнуло между тремя братьями де Тремами, сильно оттолкнув их, и с яростью бросилось на Бозона, который не устоял против страшного нападения. Но у Поликсена мускулы также были стальные. Хотя и застигнутый врасплох, он обнял противника своими длинными руками и увлёк его в своём падении. Они покатились на пол, схватившись и стараясь задушить друг друга.

— Чёрт тебя побери, мой зелёный колет! — заревел Рюскадор.

Три брата, которые прилагали все усилия, чтобы прекратить эту борьбу, наконец успели поднять на ноги сражающихся и оторвать их один от другого. Но едва Бозон стал на ноги, как выскользнул, подобно змее, из рук Анри и Урбена. Обезумев от бешенства, он выхватил свой кинжал и в свою очередь ринулся на обезоруженного Лагравера, которого Робер сдерживал с большим трудом. Морис увидел на столе возле себя заряженный пистолет и быстро схватил его одной рукой, которую успел высвободить. Когда же противник его был от него лишь в нескольких шагах, раздался выстрел. Сокольничий завертелся на одном месте, но не упал, а только разводил руками, как слепой, который ощупью пролагает себе путь.

Дуло пистолета отведено было Валентиной, которая стояла поблизости от своего кузена и закричала, схватив его за руку:

— Несчастный, вы забыли бочонок с порохом!

По счастливому случаю ни одна искра не вызвала рокового взрыва. Пуля вылетела в окно, но у Бозона всё лицо было опалено.

— Я ничего не вижу! — вскричал он, наконец обретя равновесие.