— Как вы сильны, Морис! — сказала ему Камилла. — А вы возмужали с тех пор, как мы расстались.

В эту минуту послышались приближающееся шаги в смежном коридоре, который соединял приёмную с внутреннею частью монастыря. Лагравер кинулся к двери, в которую должны были войти, и увлёк за собой Камиллу. Растворенная половинка двери скрыла их обоих.

— Вот моя просьба... — начала было мать Схоластика, входя в освещённую часть приёмной, большая половина которой была погружена во мрак.

Договорить ей не дали. Сложенный вчетверо платок закрыл рот — и глаза привратницы, и в то же время дверь за нею захлопнулась.

Глава XXIX

ПОХИЩЕНИЕ

e сопротивляйтесь, и вам не сделают никакого вреда, — шепнули на ухо матери Схоластики, сжимая ей руку, как клещами.

Полумёртвая от страха, лишённая возможности говорить и видеть, она повиновались машинально. Старая монахиня почувствовала, что с неё осторожно снимают верхнюю одежду, головной убор, ключи — словом всё, что составляло отличительные знаки её должности, из всех визитандинок Святой Марии предоставлявшие одной ей право свободно ходить в город по монастырским делам. Потом мать Схоластика услышала лёгкий треск покрывала, разрываемого пополам, а затем ей крепко-накрепко обмотали ноги и руки, так что она не могла и пошевельнуться.

Когда Морис кончил все эти не совсем благотворительные действия, подле него стояла уже новая привратница, столь же хорошенькая, сколь дурна была предыдущая.

Камилла де Трем, совершенно порабощённая его волей и повинуясь его знакам, надела весь костюм, похищенный у матери Схоластики.

— Она не подвергается опасности, друг мой, не правда ли? — спросила, однако, Камилла, когда старая визитандинка окончательно была связана.

— Никакой, милая Камилла.

— Несмотря на её ложные доносы настоятельнице на бедных белиц, я не хотела бы, чтобы она подвергалась страданиям.

— Она дышит свободно, связана она надёжно, но не перетянута слишком крепко. Во время ужина заметят её отсутствие в трапезной и придут её освободить.

— Зачем мы отнимаем у неё ключи?

— Затем, чтобы запереть все выходы и прекратить на время всякое сообщение с монастырём. Таким образом визитандинки не будут иметь возможности дать знать о вашем побеге, прежде завтрашнего утра, когда явятся их поставщики и удивятся, отчего их не впускают, как обыкновенно. Но нам надо торопиться. Надвиньте на ваше прелестное лицо этот большой чепчик, приподнимите немного платье, оно вам длинно... я пойду вперёд. Следуйте за мной на небольшом расстоянии. Не бойтесь, я часто буду оборачиваться и наблюдать за вами.

Спустя полчаса мнимый послушник остановился у ворот гостиницы «Лебедь и Крест». Он поджидал приближения мнимой привратницы, которая так была встревожена шумом улиц, что не могла дождаться минуты, когда опять будет под его охраной. Он провёл её через двор, к лестнице, по которой можно было взойти на верхний этаж, миновав общую комнату, где собирались посетители.

— Камилла, — обратился Морис к своей спутнице серьёзным тоном, — поднимитесь на второй этаж, отоприте дверь направо от площадки вот этим ключом... в комнате вы найдёте мужской костюм, наденьте его. Когда вам надо будет сойти, я позову вас.

— Вы мне приказываете, точь-в-точь как мой старший брат, рассудительный граф Робер, — отвечала ему молодая девушка с улыбкой. — А я повинуюсь, потому что имею к вам такое же доверие, как к нему.

С этими словами, которыми она явила всю невинность своей непорочной души, девушка взбежала по ступеням и скрылась из вида. По праву сердца для неё Морис был представителем главы её рода, попечителя, назначенного Богом для охранения сироты. Она так твёрдо была в том уверена, что Морис посетил её с разрешения графа Робера, что считала бы оскорбительным его расспрашивать на этот счёт. Что же касается пятна, которое она налагала на себя в глазах света, решаясь бежать с молодым человеком и ехать с ним одна в дальний путь, об этом неопытная пансионерка не имела и понятия.

Да и сам Лагравер по своему воспитанно не был способен вполне понимать нарушения светских приличий, твёрдо решившись просто уважать скромность своей возлюбленной. Он и не подозревал, что сам набрасывает тень на её доброе имя, спасая таким образом девицу от угрожавшей ей опасности.

Лагравер хотел пройти со двора в общую комнату, когда вдруг ему бросилась навстречу толстая трактирщица, с лицом, пылающим от гнева. Её служанка приметила визитандинку, входившую в номер Мориса, и поспешила предупредить хозяйку.

«Я не потерплю этого, решительно не потерплю!.. А на меня-то он едва смотрит... — заключала мысленно оскорблённая вдовица. — Надо вернуть к стаду заблудшую овцу!»

— Вы сошли с ума! — резко ответил Морис на её добродетельные возгласы. — Эта монахиня — не кто иной, как молодой мальчик, которого вы скоро увидите в его настоящей одежде. Я был вынужден прибегнуть к хитрости, чтобы вырвать его из рук жестокой мачехи. Избавьте-ка меня от моей рясы и возьмите себе плату за комнату из денег, которые найдёте в карманах. Не стесняясь нисколько!

Он бросил рясу на руки остолбеневшей трактирщицы, и остался в костюме богатого торговца, который был скрыт под ней.

Хозяйка «Лебедя и Креста», совершенно сконфуженная, вернулась в кухню. Между тем Лагравер, оставшись победителем на поле битвы, ходил по двору взад и вперёд. Он беспрестанно поглядывал на одно окно на втором этаже. Скоро в нём показалась прелестная головка в шапочке студента. Морис, невольно приложив пальцы к губам, послал горячий поцелуй к небу. Пленительное видение подражало ему с юношеским увлечением, но направило свой поцелуй к земле. После чего оба стояли неподвижно и с улыбкой смотрели друг на друга.

Обоюдное созерцание длилось довольно долго, когда вдруг раздался стук колёс и лошадиный топот, звон бубенцов и громкие ругательства. Этот оглушительный шум быстро приближался, и вскоре во двор стремительно въехал громадный экипаж, не то дилижанс, не то повозка, запряжённый четвёркою сильных лошадей, на сбруе которых было бесчисленное множество бубенчиков. Каждая пара лошадей была управляема форейтером, ехавшим верхом на одной из них, впереди экипажа было нечто вроде кабриолета. Там сидело трое людей. Сама же колымага несколько походила на нынешнюю почтовую карету, с той лишь разницей, что кузов шёл, расширяясь кверху, по тогдашнему обычаю строить экипажи, вопреки законам равновесия.

Эта тяжёлая махина, очевидно, подразделялась на три отдела, заметных снаружи: спереди было нечто походящее на кабриолет мальпоста[30]. Во второе отделение входили через боковые дверцы, и оно напоминало внутренние места в дилижансах. В третье же отделение не было другого доступа, как сзади; оно занимало почти две трети всего экипажа и казалось наполненным доверху каким-то товаром. За его решетчатыми окошечками даже виднелись куски материи, наложенные снизу доверху.

Впрочем, назначение этого странного экипажа пояснялось надписью: «Компуэнь из Лиона, бархат и шёлковые материи». Слова эти, выведенные большими буквами, красовались на каждой стороне тяжёлой колымаги.

В то время когда жалкое состояние дорог делало весьма затруднительными все сообщения и доставку товаров, богатые фабриканты всегда имели по два и более таких передвижных магазинов, которые и посылали на большие ярмарки — средоточие всех тогдашних торговых оборотов.

Эти странствующие магазины, снабжённые для их защиты надлежащим числом людей, под надзором главного приказчика, а иногда и самого хозяина предпринимали путешествия, которые длились месяцев шесть, и даже год. В мирное время в них переезжали за границу, во время войны торговцы хитростью избегали военной контрибуции и наложенных запрещений, торговали на ярмарках, пока представлялся выгодный сбыт, и возвращались восвояси только тогда, когда весь товар был распродан с большим барышом. Подобный способ продажи, конечно, употреблялся преимущественно для того рода мануфактурных изделий, которые занимали меньше места и стоили дорого, как то богатые материи и серебряные или золотые изделия, а чтобы защитить такие драгоценные товары на глухих да ухабистых дорогах, надо было иметь хороший и прочный экипаж да надёжных и смелых защитников.