Но два предмета составляли контраст с его воинственной наружностью: золотой крест, довольно большой, на широкой фиолетовой ленте и лысина, так правильно обрисованная в центре его шелковистых волос и, несомненно, являвшаяся тонзурой.

Господин этот был не кто иной, как Жан Арман дю Плесси, епископ Люсонский, который скоро должен был сделаться знаменитым кардиналом Ришелье.

Третий собеседник, высокий и стройный, имел врождённое изящество, не уменьшаемое его тёмным, очень простым костюмом и суровостью осанки. Хотя ему шёл тридцать восьмой год, на вид не было и тридцати, однако светло-русая борода, подстриженная по моде, введённой Генрихом IV, отчасти скрывала юношескую свежесть его прекрасного лица. Большие тёмно-голубые глаза выражали благородство и доброту, но вертикальная складка посередине высокого лба придавала энергичности его благородной и спокойной физиономии. Так же как и его собеседники, он был в перчатках и сапогах со шпорами.

Этого дворянина звали Гастон-Луи-Рене де Нанкрей и замок, в котором мы его находим, составлял его наследственную собственность.

— Итак, — говорил граф де Трем с некоторой досадой, — маркиз де ла Форс допускает только месье де Люсона посредником между ним и королём?

— Друг мой, — отвечал кротко кавалер Рене, — не обижайтесь на это решение Монтобанского губернатора. Я его оставил вчера вовсе не расположенным к сделке, придуманной герцогом де Люинем. Сегодняшнее свидание должно решить, примет он или отвергнет королевские предложения. В последнем случае недовольства, утихшие с тех пор, как вы уговорили меня вмешаться в эту братоубийственную войну, немедленно возобновятся...

— Понимаю, — перебил с насмешкой граф де Трем. — Для такого щекотливого дела должны предпочитать такому пылкому воину, как я, такого искусного дипломата, как месье де Люсон.

Арман дю Плесси неприметно нахмурил брови, но, однако, поклонился, делая вид, будто любезно принимает этот колкий намёк. Де Нанкрей в своей врождённой прямоте не подозревал о тайной неприязни, существовавшей между этими двумя людьми, занимавшимися одним общим делом.

— Дай бог, — сказал он, — чтобы его преосвященство успел, как всегда, там, где дело идёт о мире, помешать отечеству, разделённому на два лагеря, продолжать борьбу, достойную Этеокла и Полиника... те, по крайней мере, не были христианами, за которых выдают себя обе партии... забывая, что они французы.

Ришелье дружески пожал руку кавалеру.

— Хорошо, если бы каждый в нашем французском дворянстве думал так, как вы, — сказал он звучным голосом, в котором уже слышался повелительный тон. — Впрочем, еретики иногда бывают лучшими французами, чем католики, примером служит кавалер де Нанкрей, который сохранил нейтралитет, хотя он гугенот и не захотел запереться в Монтобане с маркизом де ла Форсом. Ваше доблестное поведение, кавалер, доставило вам уважение и дружбу обеих партий.

— О, монсеньор, — отвечал Рене с истинной скромностью, — это поведение внушено мне долгом и не заслуживает похвал. Я был пажом, потом конюшим великого Генриха и только проклятый нож гнусного Равальяка смог разлучить меня с обожаемым государем. Вооружиться против его сына было бы всё равно что покуситься на отцеубийство.

— По вашей милости, из Монтобана, добровольно впустившего короля, распространится мир, между тем как из Монтобана, взятого приступом, или отразившего нашу армию, возродилось бы кровавое возмездие. Наше открытие такого миротворческого духа, как ваш, — истинное счастье для государства.

— Позвольте! Позвольте! — колко возразил Филипп де Трем. — Наше открытие! Оно было сделано только одним мною! Больше вас пользуясь доверием коннетабля, я первым узнал, что он охотно кончит примирением эту ужасную осаду.

— Я не спорю... — хотел было перебить Ришелье.

— А я желаю это выяснить! С тех пор как мы стали перед крепостью, я возобновил моё дружеское общение с кавалером Рене, моим собратом по оружию при покойном короле. Я даже просил нашего главнокомандующего поставить мой полк между городом и замком де Нанкрей, как для защиты моего друга-гугенота, а также, чтобы находиться с ним в постоянных и тесных отношениях. У меня была уже цель.

— Кто это опровергает? — пожал плечами де Люсон.

— О, я желаю разъяснить факты как следует. Когда де Люинь вверил мне своё желание найти беспристрастного посредника, чтобы начать переговоры между его представителями и маркизом де ла Форсом, я сейчас же предложил ему де Нанкрея, который, как я был уверен, решится принять эту роль... Я один предложил ему это, слышите ли господин епископ... Я знал, какую возвышенную душу заинтересую я желанием нашего первого министра. Разве я не жил возле него с 1595-го до 1610-го? Разве я не узнал всю меру его дружбы и его бескорыстия, когда в 1606-м он уступил мне начальство над полком, которым я командую ещё и теперь? Несмотря на разницу в летах, я объявил себя с той минуты вашим вассалом на жизнь и на смерть, Рене, и я считаю величайшим счастьем, со времени нашей разлуки после убийства Генриха IV, что это кампания сблизила нас.

— Граф, — с благородством сказал де Люсон, — я никогда не думал оспаривать у вас честь вовлечь кавалера де Нанкрея в начавшиеся переговоры. По вашим восторженным словам я ещё больше узнал совершеннейшего дворянина, образец патриотизма, который занимается примирением потому только, что цель его — остановить пролитие французской крови.

— Сделайте милость, монсеньор! — вскричал кавалер де Нанкрей. — Не считайте меня выше обыкновенных смертных. Я просто люблю мою жену и мою малютку дочь. Наши междоусобные распри, происходи они в тех местах, где живут эти дорогие мне существа, могут подвергнуть их опасности... Вот почему я сделался таким горячим приверженцем мира.

Рене, говоря это, указывал на портрет молодой женщины ослепительной красоты, висевший над большим камином в зале.

При его словах и жестах внимательный наблюдатель приметил бы, что граф де Трем побледнел под румянами и бросил быстрый, но мрачный взгляд на своего друга.

— Прекратим похвалы и извинения, — сказал он с живостью, стараясь сохранить лукавый тон, свойственный ему. — Я слышу, что бьёт четыре часа, а вы нам сказали, что на закате солнца надо быть с месье де Люсоном в Монтобане. В этом печальном месяце декабре, в пять часов уже ничего не видать. Стало быть, вам пора ехать.

— Это правда, — сказал кавалер, взяв со стула белый парламентёрский шарф.

— Повторим вкратце, — продолжил граф Филипп. — Вы выйдете из наших линий с того пункта, который занимает наш полк, это траншея самая близкая к городу. Вы, Нанкрей, берёте на себя приказ открыть калитку в Монтобан месье де Люсону, который идёт под вашим покровительством. А ваша власть, господин епископ, простирается до того, чтобы обещать маркизу де ла Форсу большую сумму и помилование для него и для всех его сообщников, и строгое соблюдение Нантского эдикта, если он отворит ворота королю. Наконец, каков бы ни быль результат свидания, вы прежде сообщите мне. Коннетабль де Люинь формально приказал, чтобы я сам принёс ему хорошее или дурное известие. Он хочет приготовить его величество...

— Чтобы воспользоваться успехом или свалить ответственность на другого в случае неудачи, — прошептал де Люсон. — Когда же Людовик XIII будет иметь первого министра, настолько мужественного, чтобы никогда не отпираться от своих собственных поступков, если бы даже они могли погубить его.

Граф де Трем не слышал, как порицали его начальника, в эту минуту Рене дружески взял его за руку и говорил вполголоса, бросив нежный взгляд на женский портрет:

— Охраняйте её, друг мой! Несмотря на испытанную преданность Норбера, я не спокоен, когда оставляю мою жену и дочь хоть даже на несколько часов.

— Не бойтесь ничего, — лихорадочным голосом отвечал Филипп, снова побледнев, — я останусь здесь до тех пор...

Дверь гостиной с шумом отворилась и мужчина, почти старик, явился на пороге, шатаясь и держа на руках бесчувственную девочку, с платьица которой струилась вода.