— Слыхал, государь.

— Надобно нам стребовать от кафинского правителя, чтобы рухлядь купцов вернул. А то купцы сильно кручинятся, поруха им великая. Завтра явись-ка с Девлеткой в гостевую палату, Мамырёв выдаст тебе посольскую грамоту. Поедешь в Кафу. Разберись во всём на месте от моего имени. Ежли пригрозить надобно, пригрози. Ступай, да поспеши с отъездом.

— Всё сполню, государь.

Беклемишев вновь поклонился и вышел. После него по переходам вновь раскатился богатырский бас Добрыни:

— Патрикеева и Захарьина к государю-ю!

Следующее утро началось для Ивана с неприятного — со счёта между воеводами Бутурлиным и Одоевским. Явился «искать места» Иван Бутурлин — первый воевода левой руки.

Предстал он перед государем в полной воинской справе. Из-под распашного старинного плаща-корзна виднелся бехтерец, на седой голове шлем с еловцем, на боку сабля с еломанью[127]. Взгляд у воеводы мужественный, прямой, могучей фигуре под стать. Веяло от него спокойной удалью и той основательностью, которую Иван особенно ценил у воевод. Такой в бою не растеряется, всегда примет верное решение. Был Бутурлин знаменит тем, что однажды с двумястами ратников в бою под Старой Русой разгромил пятитысячную конную рать новгородцев. И сам в том бою зарубил пятерых ушкуйников, прорвавшихся было к воеводе. Иван дорожил старым воителем, считал его за человека большого ума, а вот, поди ж ты, голос Бутурлина дрожал от обиды, как у малого ребёнка, когда он заговорил:

— Государь, пришёл тебе челом бить. Не вели казнить, вели выслушать.

— Ну, ну, воевода, кого ж мне и слушать, коль не тебя. Реки невозбранно.

— Ведаешь ли, государь, о делах старых слуг твоих? С твоего ли веления Стёпку Одоевского назначили первым воеводой Большого полка? Иль то поруха дьяка Разрядного приказа?

— То моё веление.

— Не забыл ли, государь, обо мне? Стёпка Одоевский отстоит от своего отчича на шесть мест, а я от своего — на пять.

— И то ведают мои дьяки, — посерьёзнел Иван.

— Коль ведают, как же Одоевского назначили первым воеводою, а меня оставили на прежнем? Я верою и правдою служил тебе, отцу твоему... — Старик горестно склонил голову.

Иван не мигая смотрел на старого воеводу, а вместо него видел ветвистое древо боярского местничества, где каждая большая ветвь — отдельный род, размноженный, в свою очередь, на веточки семей, на которых листочки — братья, сыновья, дядья, племянники, — попробуй сочти их, попробуй дай каждому место точно по счёту! Ошибёшься, не так передвинешь — обида смертная, подозрение: вдруг его обнесли нарочно, с ведома государя. Коль так, от обделённого все отвернутся, перестанут ровней считать, ибо государю неугоден, станут обиженного «утягивать» и дальше, вниз. А это потеря чести. А в ней смысл службы и жизни воеводы. Вот трудность в чём: сие древо давно омертвело, а тронуть его нельзя, всё боярское местничество рассыплется. Тогда все служивые встревожатся, мол, ненадёжен государь, своеволен, не поискать ли службы на стороне — у другого великого князя аль у Литвы. Рано древо рубить. А надо. Честь-то бывает не по уму дадена! Неумелый и глупый часто впереди умелого да умного оказываются. Отсюда беды великие.

Случай с Бутурлиным неспроста возник. Воевода стар, и Иван, не посоветовавшись с боярами, решил: пора ему на покой. Но как старому воителю об этом объявить? Поэтому он и велел дьяку Разрядного приказа более молодого Стёпку Одоевского повысить, а Бутурлина оставить на прежнем месте. Авось сам догадается и попросится со службы. А он пришёл с обидой.

Иван попытался найти выход. Он помнил, что Бутурлин приравнен к Одоевскому, как «сын к отцу», то есть отделён от Одоевского всего двумя местами, потому что воевода левой руки — четвёртое место, как у старшего сына. Но поскольку Одоевский отстоял от своего отчича на шесть мест, а Бутурлин от своего лишь на пять, то полагалось при повышении Одоевского поднять и Бутурлина на одно место — на третье. Сделать его воеводой сторожевого полка.

Уф-ф. Сколь трудно дьякам Разрядного приказа составить список и никого не обидеть. Почти всегда возникают споры. Но нельзя с Бутурлина начинать. Промашка вышла. И Иван отступил. Поднялся с кресла, подошёл к воеводе, обнял его.

— Назначаю тебя, славный воитель, на отдельную рать. Будешь в ней выше всех — первым! Поведёшь ты её... — Иван запнулся, рано об этом ещё говорить, — скоро узнаешь куда. Собирай рать!

Утешенный воевода удалился.

А дело было в том, что от новгородского «ябеды» прибыло ещё одно донесение: софийские бояре склонили вече к войне с «низовыми», то есть с Москвой. Новость принесли глава Тайного приказа и Квашнин. Первый вопрос, который задал государь, — велико ли войско собрали новгородские бояре?

— Сорок тыщ. Михалчичи, по слухам, все свои склады открыли — одёжа-обужа, оружие. Им в отступ идти уже нельзя. Михалчичи застращали народ голодом, тебя винят.

Тщательно обсудили все и решили, что войны не миновать. Но эта будет последней. Новгород должен сдаться Москве. Поэтому следовало собрать новую рать.

Так что назначение Бутурлина было выходом из положения.

Но узнав, кто будет первым воеводой новой рати, Квашнин высказал опасение:

— По чину ли, государь, Бутурлину быть первым? Не зачнётся ли новая замятия? Ему место быть третьим.

— Без места! — вскипел Иван. — Без места ставлю! О сём объявлю в указе и стоять буду! Порушу я сию перепутаницу, бояре! Велик разумом воевода — велик ему и чин. Ум должен впереди чести идти!

Помяли бояре свои бороды в задумчивости. Без места. Ум впереди чести. То дело доброе, но несвычное, а оттого тревожное. Сколько будет обид, челобитий, просьб «дать оборонь». А ежли неродовитый «в ряд и крепость возьмёт», «заедет» выше родовитых! Как это понять — по уму? Тут впору в затылке чесать.

Государь успокоил встревоженных бояр.

— Одного Бутурлина без места ставлю. А боле никого. Порухи большой не случится. Но указ объявлю: ум и радение впереди идут! Пусть привыкают! А там видно будет.

— Во сколько тыщ рать направим на Новгород? — спросил Квашнин.

— Это мы сейчас и посчитаем, — отозвался Иван.

После долгих обсуждений, сколько войск потребно на юге против ногаев и орды, сколько иметь на западе для защиты от Литвы, сколько на Казань двинуть, оказалось, что остаётся не больше двенадцати тысяч. Опять закуделили советники бороды: маловато.

— Против-то сорока тыщ... — нерешительно напомнил Квашнин. — Один против трёх.

— Вот Бутурлин и снадобится! — возразил Иван. — Под Старой Русой один на двадцать пять пошёл. Победил же! — И пошутил: — Победит — всех убедит!

— А ежли поражение ему нанесут? — спросил осторожный Квашнин.

Он хотел заметить, что тогда вина ляжет на государя. Но тот напомнил ему высказывание древнего германца Алариха: «Густую траву легче косить» — в ответ на предостережение римских послов о многочисленности римского войска и заключил беседу недоумённым вопросом:

— Неуж не победим?

И столько искреннего неприятия даже намёка о поражении прозвучало в голосе Ивана, что его вопрос с похвальной быстротой распространился по Москве, став как бы поговоркой, заранее утверждающей победу. «Неуж не победим?» — весело спрашивали во дворах, в которых собирали ратников в дальнюю дорогу, где женщины готовили съестное, воины точили сабли, чинили конскую сбрую, доспехи, а старики, отвоевавшие своё, сидя на тёплых завалинках, вспоминали былые походы, вызывая восторг у ребятни, переполненной гордостью за славных дедов и храбрых родителей. Всё останется в крепкой молодой памяти; пройдут годы и они уже возьмут в руки оружие, чтобы завоевать себе славы, а князю чести. Именно по этой причине многомудрый Квашнин велел бирючам ездить по улицам и многолюдным площадям и оповещать честной народ о подвигах русских воинов. Не только богатырей-иноков Осляби и Пересвета, павших на иоле Куликовом за землю Русскую, но и простых ратников Ивана Дуба, Степана Калашникова, Василия Буслаева, Кирилла Земца, крещёного татарина Касима, литвина Александра Боевита. А позже бирючи стали рассказывать и о мужестве Афанасия Хоробрита, убившего татарского царевича.