— Ходил к Касиму?

— Ходил, князюшко. Сказал, как и было велено, что посол ширваншаха Хасан-бек везёт много кречетов, мол, государь Руси просит пропустить оба судна без задержки.

— Ну?

— Касим сказал: добро, — упавшим голосом произнёс посол.

— Почему же Касим со всей ратью кинулся грабить судно, где был Хоробрит?

— Не ведаю, князе, — прошептал Папин.

Семён Ряполовский встал за столом, навис над послом медведем, с затаённой угрозой рыкнул:

— Скрываешь татя! Родную кровь жалко, ась?

— Помилуй, батюшка, тридцать лет верой и правдой государю служу! Покоя не знаю, отдыха лишён, только бы порадеть на службе... — сбивчиво заговорил посол, ещё больше бледнея. — Митька в Астрахани сбежал. Богом клянусь, отказался я от него! Вот тебе святой крест! — Василий судорожно перекрестился дрожащей рукой.

— Он выдал Хоробрита?

Дьяк упал на колени, стукнулся головой о лавку, сдавленно заплакал. Князь Семён опустился на сиденье, морщась и кряхтя, как от зубной боли. Писец боялся дышать, едва слышно скрипел пером. Посол плакал. И это было так страшно в тишине приказной избы, что писец начал икать. Попытался перекреститься и забоялся ещё пуще.

— Сядь, — велел князь послу.

Тот, всхлипывая, послушно поднялся, опустил лицо в ладони.

— Много дал Хоробриту в Шемахе денег? — спросил князь. — Да перестань хныкать, чай, не мальчик!

Василий поднял лицо, вытер слёзы, видно было, что горе его и на самом деле велико, тихо проговорил:

— Всё, что имел. Мешок с динарами. И сумку со съестным. Послал я его в Баку к своему кунаку из Чапакура Мехмеду. Это верный человек. Я его от гибели спас в Астрахани.

— Из Чапакура, говоришь? Наслышан про сей город. Оттуда куда он наладится? Как мекаешь?

— В Ормуз. Другого пути у него нет. Из Ормуза корабли в Индию ходят. А посуху через горы не перебраться. Опасно. Как я Хоробрита проводил, через малое время татары в Шемаху въехали.

— Не догонят?

— Жеребец у Хоробрита добрый. Царский. Легко уйдёт.

— То добро. Ох, лих Хоробрит! — Князь покачал лохматой седой головой. — Вот что, Василий. Вина твоя немалая. Но ты за племянника не ответчик, так мыслю. Не ты его рожал, не ты и воспитание дал. Но станет ныне астраханский султан заклятым врагом Москвы. Станет ногаев науськивать на Русь. В том твоя вина. Государь об этом уже говорил. Да ладно. Ходу я этой цидулке пока не дам, — князь показал на записи писца. — Спрячу её. А ты вот что. Скоро государь рать двинет на Казань. Попросись с ней идти. Проявишь себя — цидулку забуду[126].

А на следующий день пронёсся по Москве гонец со столь важным сообщением, что в Кремль стали съезжаться бояре, торопясь как на пожар. Гонец сообщил, что Дмитрий Холмский и Софья Палеолог уже в пути и сейчас не далее Смоленска.

Надо было готовиться к встрече. А тут пришло тревожное известие из Кафы. Тамошний правитель отобрал товары у пришедших в Кафу русских купцов, заявив, что ими, дескать, ограблен караван, который шёл из Генуи в Крым. Это была заведомая ложь, ибо купец купца грабить не станет. Иван понял, в чём тут хитрость. Ему уже передавали, что Венеция через крымского хана ищет союза с Москвой. А Генуя старый соперник Венеции. И вот ещё новость: смута в Новгороде. Причиной недовольства тамошней черни явилось прекращение подвоза хлеба в город. Об этом Иван распорядился ещё весной. Донесение «ябеды» свидетельствовало о начале голода в Новгороде.

Ох, заботы, заботы, заботы, наплывают яко осенние тучи, в которых не видно просвета. Надо следить за строительством новой оборонительной линии на юге, укорачивать своеволие воевод, ино забудут воеводы Калуги, Тулы, Орла и других крепостей о государевой нужде, станут пектись о своей. Как и многие бояре, для которых «потерька» собственной чести превыше всего. А справедливости на всех не напасёшься. У смерда забота о хлебе, у купца о прибыли, у воина о заслугах, у боярина о чести, у попа о молитве, а государь обо всех думай! Но пуще всего — о сбережении Руси, ибо это отчина его.

Утром явился в приёмную палату Семён Ряполовский, сказал, что отправит богатыря Кирилла в Ормуз сведать о Хоробрите, а если понадобится — помощь оказать.

— Татарский язык он знает, доберётся, — промолвил Семён и, помявшись, добавил: — Ежли б с ним, государь, ещё и Добрынюшку наладить! Они б целого войска стоили.

У князя Семёна свои заботы. Он прав, отряд посылать несподручно, богатырей лучше. Но лишиться Добрыни — личного телохранителя, который не раз спасал Ивана от неминуемой смерти, закрывал своим телом? Да вот зимой на охоте шатун было кинулся, разметал собак, сбил двух воинов и всплыл на дыбы над пешим Иваном. Тот рогатину упёр в землю, чтобы шатуна с маху положить. Да куда там! Зверь рогатину переломил, как хворостину. А тут Добрыня подоспел. Он всегда в кольчуге; схватил медведя сзади и опрокинул, успел нож выхватить засапожный. И зарезал зверя, аки Мстислав Редедю. Нет, с ним расстаться — что голым остаться.

— Поищи другого, — велел Иван Ряполовскому.

Но искать уже было некогда. Пришлось отправить Кирилла одного.

Отчина-то отчина, да иные наступают времена. Это Иван понимал. В отчине он хозяин, а в державе — государь. А даже в самом рачительном хозяине борются разум и своеволие. И не всегда побеждает разум. Так объясняли умные люди. Иван порой с ними соглашался, ибо по себе знал, как трудно сохранить меру, когда вдруг наплывает ярость или хочется куража. А потому, утверждали сведущие, надобно управлять не по обычаям или по прихоти, а по законам. Так ныне поступают многие самодержцы. И благоденствуют. Ивану тоже хотелось процветания своей державы. Но как трудно отказаться от привычного — вести дела по старине, как пращуры заповедовали. Да умно ли своеволие бояр обуздывать собственным своеволием? Клин клином хорошо вышибать, а зло злом?

Словно в ответ на эти мысли, в дверь всунулась голова Добрыми. Нагнувшись, чтобы не ушибиться о притолоку, сдерживая голос, телохранитель пророкотал, что прибыли бояре малого совета Патрикеев и Захарьин.

— Впустить, государь?

— Пусть подождут. Позови-ка сначала Никиту Беклемишева.

Голова рынды исчезла. В сенях Добрыня громыхнул таким басом, что скляницы в окнах зазвенели:

— Никитку Беклемишева пред светлы государевы очи-и!

Патрикеев и Захарьин — книгочеи и законники. Недавно Патрикеев похвалился, что раздобыл книгу древнего философа Платона «Государство». Отдал за неё пяток добрых ордынских скакунов. Ивану некогда читать многоумные книги, по этой причине он и в греческой молви не силён. Малая собственная начитанность будила в нём подозрительность и зависть к книжникам. Зачем тщатся быть умнее государя? Пусть-ка вот в сенях потолкутся книгочеи. Но тут же Иван подумал: Ванятку сей премудрости следует обучить. Сыну после него править. Ему знания понадобятся. Вдруг и на самом деле наступят времена, когда обычаи на законы придётся менять. Да вот беда, нет в Москве добрых переводчиков с греческого. Иван наказывал Холмскому, чтобы сведущего привёз грека. Привезёт ли?

Прибежал запыхавшийся дородный Никита Беклемишев. Согнулся в поясном поклоне, грузно сгибая чресла, шея кровью налилась.

— Эк тебя от обильных яств разнесло, впору засупонивать! — пошутил Иван.

Беклемишев отдышался, вытер горлатной шапкой раскрасневшееся потное лицо.

— Сыту, государь, от твоего сбережения пьём.

— Добра, стать, сыта?

— Добра, милостивец, ох добра!

— Небось, до сих пор по светёлкам сенных девок мнёшь?

Отшутился и Беклемишев:

— Не похоти, государь, ради, а размножения для! Новых воинов Руси много потребно.

— Смотри, всю мощь на них не трать. А позвал я тебя, Никитка, по службе, дабы ты татарскую молвь не забыл. Езжай-ка ты на посольский двор и выведай у крымского посла Девлет-мурзы, чего от нас Менгли-Гирей хочет. Слыхал, наших купцов в Кафе задержали?