— Печать Хоробрита?

— Его, его, не сумлевайся, государь.

— А бумага чья?

— Кажись, фряжская. Новгород ведь с Ганзой торгует.

Иван недовольно хмыкнул:

— Что-то, Семён, у нас своего мало, больше иноземное. Сталь из Германии, зеркала и стекло из Венеции, бумазея из Ганзы, вино италийское. И бумага вот фряжская. Аль мы неумехи? Горько сие. Бумагу из чего делают?

— Кажись, из деревов, государь.

— Неуж леса у нас мало?

— Дай срок, батюшка, всему научимся.

Иван покачал головой, вернул листок рыжему подьячему.

— Чти, грамотей, вижу, горазд горло драть.

Дюжий писарь сконфузился, сломал печать, откашлялся и, стараясь, чтобы голос гудел потише, начал: «Боярину Семёну Васильевичу от Хоробрита низкий поклон и донесение...»

Когда письмо было окончено, Ряполовский выпроводил писарей из избы, сопя, открыл ключом громадный железный сундук, спрятал письмо. Иван одобрительно произнёс:

— Знатно, Семён, ты дело повёл, знатно! Ай да Хоробрит! Учинил-таки бунт в городе. Смекалист! Значит, ежли прекратить подвоз хлеба в Новгород, чернь взбунтуется, ась? Может, тогда город без боя сдастся?

— Так и я мыслю, государь. Хоробрит ныне купец-тверитянин, обживётся, осмотрится, за Тверь примется.

— Писаря не болтливы?

— Немые, государь, разговорчивее, — успокоил Ивана глава Тайного приказа. — Уже предупредил: хоть слово наружу — у всех языки вон! Вместе с головой.

— То добре.

— Как с волхвом быть, которого Хоробрит зрел? Может, в Москву его привезть? На той седмице колдунов я соберу, как велено. Заодно и волхва?

Иван помрачнел, резко сказал:

— Не надо. Забыл, меня Геронтий в ереси обвинял облыжно?

— Молчу, князюшко, молчу.

Геронтий — бывший митрополит, пожелавший поставить власть церкви выше власти великого князя. Долго пришлось с ним бороться. Много спорили. Иван тайно лелеял мечту изъять часть церковных земель, чтоб было чем наделять новых служилых людей, Геронтий воспротивился, объявил церковные земли «убежищем для бедных и сирых». Пришлось собирать Стоглавый собор, чтобы свалить Геронтия, уговаривать архиереев. Новый митрополит Зосима, приверженец Бахуса, теперь сам еретик. Во хмелю однажды вопросил: «А что то царствие небесное? Что то второе пришествие? А что то воскресение мёртвым? Ничего того несть! Умер кто ин, то умер». Правда, подобное вольнодумство трезвым он не высказывает, службу справляет добросовестно, а главное — Ивана поддерживает. И то добро. Но от церковных земель пришлось отказаться. Собор архиереев — сила немалая, с ней не считаться нельзя. Зосима говорит, что своё добро священнослужители не отдадут, многие из них настроены к государю и его делам враждебно, а если сведают, что великий князь колдунов да волхвов у себя собирает — «пря» наступит, раздрая не миновать. Ох, трудно быть государем! Тяжела шапка Мономахова, ох тяжела. Вчера смотрелся в зеркало, седину в волосах обнаружил. На двадцать восьмом годочке!

Иван тяжело поднялся со скамьи.

— Покажь-ка, Семён, подземный ход к реке.

Они прошли к задней бревенчатой стене, примыкающей к кремлёвской кирпичной. Ряполовский в углу поднял войлок, открыл крышку, нажал что-то в потайном колодце. Часть бревенчатой стены отошла, обнажая тёмное отверстие хода. Крутые ступеньки вели вниз, в сырую темноту.

— Пять саженей, государь, под стену и поболе десятка прямо — так ещё дверь. Откроешь её — вот и река. А на лей паузок с мачтой и парусом. Еда и рухлядь — в будке. Оружье, вёсла там же. Гребцы — матёры, грести способны. Спустимся, государь?

Иван отказался. Ряполовский закрыл потайную дверь. Вернулись к столу. Из Кремля было несколько подземных ходов, один вёл в глухой овраг, другой — в тайные палаты. Иван недавно осматривал их, убедился: жить можно хоть год — и колодец есть, и продув добрый, съестное припасено. В случае чего туда можно казну упрятать. Там уже сейчас хранятся особо ценные украшения, рукописи из княжеской библиотеки.

— Вот, государь, тое сказание! — Ряполовский развернул перед Иваном рукописную книгу. — Называется «Сказание об Индийском царстве». В Кирилло-Белозерском монастыре хранилось. Привезено при Дмитрии Донском.

— Молви кратко, о чём в нём речь.

— В сём писании сказывается, как греческий царь Мануил послал к индийскому царю Ивану посольство со многими дарами, велел расспросить о богатстве его царства и мощи. Государь индийский так ответил греческим послам: «Не описать вам со всеми вашими книжниками моего царства до исхода души своей. Если бы православный брат мой Мануил был в десять раз богаче, то цены его царства не хватило бы даже на харатье[47], чтобы описать всё, чем я владею! Земли мои простираются на десять месяцев пути и кончаются там, где небо с землёй сходится. Имею я под собой три тысячи царей да ещё триста. Дворец мой серебряный, а столбы в нём из чистого золота и украшены сапфирами, алмазами, топазами, карбункулами. Когда иду я на войну, везут передо мной стяги и хоругви на двадцати колесницах и ещё на шесть. За каждой колесницей идут сто тысяч пешей рати и конной сто тысяч...» — Князь Семён перестал читать, сказал: — Столько рати, государь, ни у турок, ни у татаровей нет!

— Говоришь, православной веры Индийское царство?

— Православной, государь. Ежли индияне нам помощь окажут, — то подспорье великое! Тогда побьём наших ворогов!

Иван помолчал некоторое время, осмысливая услышанное. Пусть даже его индийский тёзка и прихвастнул, всё равно сила его несметная. Правда, далеко Индия, за пустынями и горами, за лесами дремучими, никто из росских там ещё не бывал. Но союзников искать надобно. Рыцарь фон Поппель открыл для германцев Русь Московскую, а теперь император готов сватов к Ивану заслать. Вдруг и в Индии невестушку для Ванюшки отыскать можно, принцессу, а в приданое войско попросить. У Ивана вспыхнула надежда.

— Сколько войску у хромого Тимура было, когда он Тохтамыша воевал? — спросил он.

Семён Ряполовских почесал седой затылок, припоминая, подошёл к полке, где аккуратно высились книги, достал одну в кожаном переплёте и прошнурованную.

— Тут, государь, все сведения имеются, кто с кем воевал и сколько рати у него было. «В годе 6904 от сотворения мира[48] ходил хан чагатайский[49] Тимур воевати Тохтамыша, имая конной рати двести тыщ и двадцать».

Вон сколько имел! В тот год умер прадед Дмитрий. От трудов тяжких умер молодым, ещё сорока годков не было. А кто из московских великих князей доживал до преклонного возраста? У Ивана вдруг мелькнула догадка, что, возможно, по наущению тайному Дмитрия хан Тимур-Аксак на Тохтамыша ударил? Ведь хитёр был великий прадед, своих врагов старался побеждать тайным умыслом.

— Вызывай Хоробрита! — решительно произнёс Иван. — Тверь подождёт. Пусть сведает об Индийском царстве!

ХОРОБРИТ

етство своё он помнил отчётливо, как страшный сон. Его родитель Никитин «держал» восьмое место[50] среди воевод московской рати — чин немалый, за усердие в службе был жалован поместьем за Окой — сельцом в два десятка дворов почти на границе нового Зарайского уезда, соседствовавшего с Рязанским княжеством. Неподалёку начинались дивные Мещёрские леса. Вольные были места, благодатные. Сельцо стояло на реке Осётр, но в ней не только осётры водились, рыбы всякой было неисчислимо, сюда из полноводной Оки даже стопудовые белуги захаживали икру метать. Шестилетний Афанасий однажды видел, как одна такая рыбина тони порвала и чёлн с рыбаками перевернула, махнув саженным хвостом. Великий князь Василий Тёмный с дальним прицелом наделял своих воевод сёлами вблизи Рязани. По соседству жалован был поместьем и Степан Дмитрия Квашнин, тогда воевода десятой руки. Родитель Афанасия и Степан Дмитрия были большими друзьями. А к ним часто наезжал рязанский боярин Рогозин. О чём они беседовали — об том Афанасию неведомо. После Квашнин скажет, что рязанский боярин держал сторону московского князя. Однажды в очередной свой приезд Рогозин привёз Никитиным в подарок татарского мальчонку, худого, смуглого, диковатого, лет четырнадцати, и сказал, что зовут татарчонка Муртаз-мирза. Захватил он Муртаза, отбив нападение «прибеглой» орды.