— Мить, — окликнул его Хоробрит. — Что ж своих подельников бросаешь?

Тать не оглянулся, лишь ускорил шаги. А ведь православный. И те, кто лежат сейчас в переулке, тоже крещёные. Вокруг злобно лаяли собаки. Тот, кому кистень проломил голову, лежал разбросав руки, под обнажённым затылком стыла лужа крови. Шапка откатилась в сторону. Второй валялся неподалёку, уткнувшись лицом в землю, словно вымаливая прощение. Безголовое туловище третьего чернело на дороге шагах в пятидесяти. По тележной колее тянулась кровавая дорожка в соседний проулок. Афанасий не стал искать утеклеца. Ещё три трупа прибавилось на его счету. Гнев давно угас, уступив место холодному безразличию. Но сейчас у Афанасия пробудилась жалость. Убитый лежал, неловко подогнув ноги в лаптях и поношенных портках. От хорошей ли жизни он стал татем?

В конце улицы послышался скрип полозьев, лошадиное фырканье. Приближался обоз в несколько саней. Афанасий отступил в тень забора. Мохнатые лошадки везли розвальни с дровами. Бородатые мужики в войлочных шапках и сукманах тяжело топали рядом с возами. Видимо, припозднились и торопились, подхлёстывая коней. Передняя лошадь вдруг захрапела и остановилась. Возница прикрикнул на неё, но замер, увидев впереди трупы. К нему подошёл другой возница. Мужики робко приблизились к лежащим.

— Глянь, Микитка, мертвяки! Посёк кто-то!

Они закрестились, заохали. К ним подошли остальные.

— Микитка, а вон ещё мертвяк!

Старший обоза распорядился позвать ночную стражу. Кто-то из мужиков побежал к перекрёстку, путаясь в полах длинного озяма и громко стуча сапогами по мёрзлой земле.

Убедившись, что возчики не оставят трупы татей лежать на улице, Афанасий ушёл.

ПОДГОТОВКА

 ворот боярского дома на лавочке сидел сторож в тулупе с увесистой колотушкой в руке. Рядом с ним прохаживалась девушка в шубке, укутанная в тёплый платок. Афанасий узнал Алёну. Лицо её на морозном воздухе разрумянилось, глаза в лунном свете бирюзово блестели. Нежные губы дрогнули в нерешительной улыбке.

— Кого ждёшь, Алёна? — спросил Хоробрит, подходя ближе.

— Тебя, полуношника, — смело ответила любимица боярыни и неожиданно требовательно спросила: — Где по ночам шастаешь?

Знала бы она, что с ним только что произошло. Конечно, Афанасию хотелось любви и семьи, чтобы кто-то заботился о нём, тревожился в его отсутствие. Помнил он и повеление государя женить его, догадывался и о намерении Степана Дмитрича и Марьи Васильевны окрутить его с Алёной. Но холодный рассудок говорил, что любовь девушки может обернуться для неё горем.

— Мне боярыня-матушка велела тебя дождаться! — объявила Алёна и сердито добавила: — Сам, небось, знаешь, зачем!

Приёмным родителям хотелось, чтобы у Хоробрита были дети. Алёна тоже сирота. Её мать — ключница Квашниных — умерла позапрошлым летом. Поговаривали, что Алёна — дочь Степана Дмитрича. Так, мол, велела сама боярыня, поняв, что у неё не будет собственных детей.

Девушка вгляделась в угрюмое лицо Хоробрита.

— Что, сокол, невесел?

В ласковом голосе её слышалось беспокойство. Так может спрашивать только жена, когда муж возвращается домой. Ответить тем же тоном означало дать предлог для близости. А дальше что? Хоробриту предстоит ещё много походов, чужедальних дорог, опасных встреч. Воин, который помнит, что дома его ждёт сударыня с малыми детушками, бьётся крепче. Но то в бою. А в долгих походах память о семье — пагуба, измочалит душу грусть-тоска, ослабеют помыслы. И любить хочется, а нельзя. Господи, помоги рабу своему! Он сказал неожиданно для себя:

— Оттого, Алёна, я невесел, что упокоил только что троих татей. А у них, мыслю, были малые детушки. Остались они ныне сиротами. А по чьей вине?

Сторож на лавочке гулко крякнул, перекрестился на видневшуюся неподалёку церковь, что-то пробормотал. Алёна отшатнулась было при ужасном известии, побледнела, по-матерински перекрестила Хоробрита, легко, без тени смущения скользнула к нему, прижалась, шепнула:

— Мил ты мне, Афонюшка, люб! — Помедлив, добавила: — Не печалуйся о будущих детушках, Степан Дмитрии и Марья Васильевна обещали самолично вырастить их.

Она сама взяла его за руку, ладонь её была горяча. Молча повела в свою светёлку, которая, как и горенка Хоробрита, имела отдельный вход. И конечно, они не слышали, как боярыня сообщила мужу:

— Слава те, Господи, слюбились!

— Слава те, Господи! — эхом повторил Степан Дмитрии. — Хоть наша кровинушка ныне останется, род наш не сгинет.

— Не загадывай раньше времени, — построжала боярыня.

— Сердце-то, мать, болит. Отправится в Индию, вернётся ли? Время-то смутное!

Марья Васильевна грузно опустилась на колени перед иконами святых угодников и Матери-Богородицы, принялась горячо молиться.

Вернулся Хоробрит к себе под утро, ощущая на губах сладость жарких поцелуев Алёны. Ему хотелось петь. Прочь сомненья! Они достойно венчают лишь слабых духом.

Старичок-домовой встретил Афанасия на пороге, закувыркался, засвистел, уселся в лунном пятне, захлопал в ладошки.

— Ай хорошо, соседушка, ай баско! Страсть люблю, когда детушки зачинаются. А то мне, старичку, скука смертная. Я на боярыню и боярина осерчал, плохо семью блюдут, в доме который год детских голосов не слыхать.

— У тебя, дедок, детушки были? — добродушно спросил Афанасий, стаскивая сапоги.

Домовой даже мохнатыми лапками замахал от возмущения.

— У кикиморы каки детушки! Она хлопотунья, да не по этой части. Ей бы всё людей стращать да пужать. Ух, егоза была, сорочиха, так и норовила из дому улизнуть, в гости к водяному наладиться. Я её уж и за хвост привязывал, дак отрывала! Ей водяной милей хвоста.

Афанасий лёг и устало задремал под ворчливое бормотание старичка. А в окно уже брезжил рассвет.

Утром отрок Федька, открывая Хоробриту ворота, сообщил новость: за три улицы отсюда ночью убили трёх татей. Кудрявый Федька в ужасе круглил глаза, ему ещё такие дела внове и впечатляют несказанно. Сколько нужно горя, чтобы юношеская мягкая душа очерствела?

— Дроворубы ехали, наткнулись. Свезли в мертвецкую. Наш боярин сказывал, мол, один их посёк, даже одёжу с них не снял. Ох, дядь Афанас, тот витязь, видать, ладной был!

— Кто тебе сказывал, что они тати?

— Дак при них оружье нашли — ножи да кистени. Добрые люди с кистенями по ночам не ходят.

В Тайном приказе Хоробрита встретил князь Семён, коротко спросил:

— Твоё рукоделье?

— Моё. Хотели убить. Пятеро их было. Один раненый сбежал, пятого сам отпустил.

— Почему сторожам не сдал?

— Жалко стало парня.

Князь Семён бросил на проведчика испытующий взгляд: уж не ослаб ли душой проведчик. Но взгляд Хоробрита был твёрд.

— Добро. Я сказал управителю, чтоб правёж не устраивал. Ездил смотреть, узрел тулово посеченное и голову отдельно уложенную, догад взял: Хоробрита сабелька! Государь ужо сказал: надо всех проведчиков собрать и на ночь по Москве пустить, враз от душегубов стольный град очистят! — Князь выглянул в поруб[74], крикнул: — Кирилл, подай нам тезика! Купца сейчас приведут, он по-арабски мекает. Кирилл сюда его доставил, глаза ему завязал. Погутарь с ним крепости языка для. Олло, перводигерь, олло карим... тьфу, как ты язык не скривишь?

— Привычка, князе, — улыбнулся Хоробрит одними губами.

— Это ж я и сказывал государю, Хоробриту талан от Бога даден.

Привели высокого, чернобородого, смуглого перса. Хоробрит задал ему первый вопрос по-арабски. Перс удивлённо заворочал совино-круглыми глазами, охотно, даже обрадованно ответил:

— Никогда не думал, господин, что в столь далёкой северной стране встречу человека, знающего мой язык. У меня отец был араб.

— Откуда ты? Как тебя звать?