— Слушайте, христиане православные, о поединке инока Пересвета с татарским великаном Челубеем! — кричал бирюч и звенел литаврами на Ивановой площади в кбремле.

— А расскажу я вам, миряне, бывальщину о славном витязе Афанасии Хоробрите, коего окружила татарская рать несметная... — оповещал второй на торжище.

И собравшийся народ с упоением внимал глашатаям. А отъезжающие разносили бывальщины по всем украинам. В церквах и соборах по велению митрополита Зосимы напоминали прихожанам имена великих предков, молились за победу Руси над ворогами. И находили благодарный отклик в каждой душе, рождали в ней неукротимое стремление к единству. Матери убаюкивали младенцев в колыбелях песнями про Илью Муромца, Добрыню Никитича, Микулу Селяниновича.

Через седмицу рать была готова к выступлению. Государь лично провожал полки, идущие на Новгород, объехал в сопровождении воеводы Бутурлина выстроившиеся на Куличковом поле войска. Развевались стяги, вздымались хоругви. Священники благословляли воинов на подвиг. Вынесли икону Георгия-Победоносца. Рокотали барабаны и гремели литавры. Все двенадцать тысяч воинов прошли мимо иконы и поцеловали край ступни святого воина, попирающего поверженного змия. Митрополит Зосима осенил войско золотым распятием. Солнце светило в чистом небе, отражаясь в доспехах, огненный зрак Даждьбога сверкал, вглядываясь в проходившие по полю полки, и над ратью гремел клич:

— За Русь единую! За государя! С нами Бог!

А вскоре вслед за войском прогромыхал по бревенчатой мостовой обоз. Со слов князя Семёна государь был осведомлён, что множество москвичей сбиваются в ватаги, чтобы идти в новгородские земли «шарпать вероотступников-ушкуйников», тех самых, что многие годы грабили по верхней Волге. Теперь пришёл черёд им быть ограбленными.

Не успел Иван проводить рать Бутурлина, как прискакал ещё один гонец от Андрея Холмского с известием, что обоз государевой невесты Софьи Палеолог в дне пути от Москвы.

Иван вместе с боярами выехал встречать невесту. Огромный караван растянулся по Смоленской дороге на две версты. От Литвы его сопровождал охранный полк, высланный загодя. Остановившись на взгорке, Иван с волнением наблюдал, как выезжали из леса на луг большие возки, крытые кожей, запряжённые шестёрками сильных лошадей. Скоро они заполнили луг. Вдоль каравана тянулась густая цепь всадников.

К государю подскакал Андрей Холмский в сопровождении Пафнутия Головина, воеводы охранного полка, воина сурового вида, в кольчуге и шлеме. Холмский был одет по-чужеземному — в широкий зелёный камзол с приподнятыми плечами-буфами, бархатную шляпу с перьями, вместо сабли на боку, кургузая шпага, лицо бритое. Князь и воевода соскочили с коней, поклонились государю. И опять Холмский повёл себя необычно: пятился, махал перед собой шляпой. Румяное лицо его оставалось хитроватым и озорным, он как бы посмеивался про себя. У Ивана вновь вспыхнула неприязнь к зятю. Он обнял его, проворчал:

— Гляжу, очужеземился ты борзо. Как доехали?

— В целости, государь.

— Больно ты зловонен стал, — строго заметил Иван, которому чужой запах зятя шибанул в ноздри.

Тот засмеялся:

— Что делать, царевна не любит наших ароматов. Чесноком, мол, от вас несёт и редькой, велела нам разных снадобий накупить для полоскания рта и обтирания лица.

— Где она?

— А эвон, в середине.

— Здорова ли? — У Ивана застучало сердце.

В оконце боковой стены самого большого возка виднелись насурмленные женские лица. Холмский многозначительно произнёс:

— Здорова, государь. Уж куда как здорова! Пока ехали, наш язык выучила. Везёт она, государь, библиотеку царьгородскую...

Князь Семён так и подпрыгнул в седле.

— Либерию? Да неуж? И что в ней, в Либерии, ась?

— Рукописи знаменитейшие! Аристофан, Пиндер, Цицерон, Вергилий, Полибий, Тацит, Тит Ливий — да всё и не перечислить. И учёного грека-монаха везу, Максима.

Радость князя Семёна была полной. Был доволен и Иван. Тем временем несколько самых щегольских возков подъехало к пригорку. Иван со свитой спустились к ним. Чужеземные слуги в камзолах и в чулках соскочили с облучка, поклонились государю, проворно развязали дверной полог возка. Иван ждал, окаменев лицом. За его спиной почтительно дышали бородатые бояре. И впрямь от многих несло редькой. Запах не для царского обоняния. Но раньше как-то этого не замечалось. Когда из дверного проёма показалась принцесса, многие за спиной Ивана негромко ахнули. Софья оказалась редкостно толста. Её дородность усиливали одежды. Видимо, прослышав от Холмского о здешних морозах, она была в длинном платье, поверх лисий шугай-душегрей, на голове кика с золотыми переперами. Лицо круглое, насурмленное, румяное, глаза большие, яркие, губы пунцовые, коса под кикой вокруг головы обвита. Невеста склонилась в низком поклоне, басом произнесла:

— Принцесса дома Палеологов рада видеть государя московского Ивана Васильевича.

Речь её была довольно правильной, только некоторые слова она выговаривала излишне округло, с придыханием на конце. Но то, что она успела выучить чужой язык, свидетельствовало об одарённости и об уважении к своему суженому. Не пренебрегла ничем, даже оделась в русскую одежду. Всё это Иван оценил сразу. Ну, а что невеста грузна, так ведь Марья Борисовна была слишком худа.

— Цветы! — сказал Иван.

Так было принято, чтобы жених дарил невесте букет. Решили от обычая не отступать. Подбор цветов производился со всем тщанием, каждый обозначал особенное чувство. Красная роза — знак пылкой любви, барвинок — верность своей избраннице, гиацинт числом бутонов намекал на день встречи, колокольчик указывал на страстность.

Ивану подали букет. И так получилось, что Софья и Иван протянули друг другу цветы одновременно.

Софья подарила белый букет, который обычно дарят невесты.

— Благодарью моего суженого за столь приятную встречу! — церемонно произнесла она.

Иван коснулся губами румяной щеки невесты. Она поцеловала его неожиданно страстно, но тотчас отодвинулась, не позволяя ничего лишнего, нескромного.

А день был не по-летнему прохладен, хоть солнце и светило. Сопровождающие царевну женщины зябко кутались в меха, испуганно поглядывая на грузных бородатых бояр в высоких шапках, словно спрашивая, зачем привезли сюда, под это безрадостное небо, в эти унылые поля. И люди здесь сумрачные, невесёлые, тяжёлые. Аве, Мария! Что с ними будет?

Софья со своими служанками поселилась в покоях умершей царицы. Иван распорядился выделить ей сенных девок да нянек сколь потребно, назначил к ней распорядительницей пожилую боярыню Анну Тютчеву, которая в своё время при нём была нянькой. Боярыня каждый вечер докладывала ему, как ведёт себя невеста.

— Властна, батюшка, ох властна! Всё по её должно быть. Ничего не упустит. Велела покои вымыть, выскоблить, все перины перетрясти, на солнце проветрить, высушить. Печи протопить заставила, коврами пол застелила, штоб ноженьки не мёрзли.

— Сама на скотный двор ходила глянуть на коров, как доятся, жирно ли молоко, опрятны ли скотники и молошницы. При ей две лекарши — женщины, всю еду досматривают, нюхают, пробуют, вкусна ли, свежа ли. — Боярыня поджимала топкие губы, покачивала седой головой, словно осуждая царевну за своеволие. — Вчерась, батюшка, её в банью водила, сама парила.

— Телеса каковы у неё, нянько? — нетерпеливо спросил Иван.

— Дородна, стать, ох дородна. Я у неё всё высмотрела. Она хитра, поняла, зачем боярыня к ней в обмывальщицы напросилась...

Разговаривали они вдвоём. Даже Добрыню Иван отослал во вторые сени. Достоинства будущей царицы — дело государственной важности. Какой приплод она принесёт — то пуще всего заботило Ивана. Он понимал, что его первая женитьба на Марье Борисовне была ошибкой, пожертвовал он молодостью ради дружбы с Тверью, ан не вышло так, как мечталось его родителю. Сынишка Иван тоже хлипок здоровьем оказался, часто простужается, кашляет. Лекарь-немец, осмотрев его, сказал, что, возможно, болезнь матери к сыну перешла. Это каково — без наследника остаться? А Иван загодя решил назначить Ивана своим соправителем, чтобы не было раздору между остальными детьми, в том числе и будущими. Ну, а если не выживет?