(Незаконченное письмо Зелинского Захарову (цитируется по секретным архивам ОГПУ.)
Лондон, декабрь 1924 года
— Успокойтесь, господин Захаров, — советский посол умоляюще сложил руки на груди. — Наберитесь терпения. Мы обещали навести справки? Мы свое слово сдержим. Уже послали запрос. И теперь ждем ответа.
— Но сколько же это может продолжаться?! — сэр Бэзил возмущенно запыхтел. — Куда мог деться мой компаньон? Он ведь не террорист какой-нибудь, тайно перешедший границу… Он честный предприниматель и отправился в вашу страну совершенно легально. Я сам посадил его в Стамбуле на пароход… Получил от него телеграмму из Одессы и открытку из Киева… Вот они!
— Вы уже показывали нам и телеграмму, и открытку, — терпеливо сказал посол.
— А после этого я не получил от господина Зелинского ничего! — не слушая его, продолжал Захаров. — Не может быть так, чтобы человек бесследно исчез! Ищите его! Вдруг у него украли документы, деньги… Он нуждается в помощи, я готов заплатить, сколько требуется…
— Спрячьте ваш бумажник, господин Захаров, — продолжал увещевать сэра Бэзила посол, про себя проклиная назойливого миллионера. — Вашего компаньона уже ищут. Не исключено, что уже нашли. Когда придет ответ на посланный нами запрос, мы немедленно уведомим вас. Поэтому вам не стоит беспокоиться и приходить сюда каждый день.
— Вы хотите от меня отделаться? — закричал сэр Бэзил. — Я этого так не оставлю! Проходят недели, месяцы, а вы уговариваете меня не волноваться, как будто я морочу вам голову из каприза или из-за ерунды. Учтите, милейший, я этого так не оставлю! Я близок к королевскому двору… И дойду до самых высоких особ, если вы не желаете принимать надлежащие меры! У вас будут неприятности, это я гарантирую!
Уверяя Базиля, что все его опасения напрасны, посол проводил миллионера к выходу и с облегчением вздохнул.
«Канун рождества омрачен печальным событием. Вчера в своем особняке скончался сэр Бэзил Захаров, известный огромным вкладом в экономику Великобритании и других стран. Сэр Бэзил Захаров страдал хроническим недугом, и врачи констатировали его смерть от естественных причин. Отпевание состоится в православной церкви».
(Некролог в газете «Таймс» от 27 декабря 1924 года.)
Глава 6
БУДНИ ЛУБЯНКИ
Москва, сентябрь 1925 года
Человек ко всему привыкает, даже к жизни заключенного. И ухитряется существовать в любых, даже самых невыносимых условиях.
Когда по прибытии в Москву Сергей «передал» Зелинского двум своим коллегам Антону и Михаилу, Зигмунд Григорьевич решил, что они будут сопровождать его точно так же, как это делал в Одессе и Киеве сам Сергей. Но все оказалось иначе. Чекисты, все еще приветливо улыбаясь, ловко заломили Зелинскому руки за спину и защелкнули замок наручников.
— Позвольте… — запротестовал было он и получил в ответ такой сокрушительный удар в челюсть, что из глаз посыпались искры.
Слегка оторопев от такого «теплого» приема, Зигмунд Григорьевич попытался объяснить Антону и Михаилу, что, по-видимому, произошло какое-то недоразумение и его приняли за другого человека. Но Антон показал ему пудовый кулак, а Михаил злобно прошипел:
— Заткнись, контра, нечего разводить белую агитацию!
«В самом деле, — успокаивал себя Зелинский, — зачем метать бисер перед свиньями? Эти молодые люди — явно исполнители чужой воли, они делают то, что им приказали». И он решил благоразумно молчать, пока его не доставят к мало-мальски значительному начальству, где он сможет подтвердить свою лояльность.
Зигмунда Григорьевича вывели из вагона только тогда, когда поезд отогнали в тупик, и так быстро затолкали в милицейский «воронок», что он даже не успел оглядеться. Только спросил обеспокоенно:
— А мои вещи?..
И тут же получил еще один ощутимый тычок от Антона. После чего не раскрывал рта всю дорогу, пока его везли. Собственно говоря, его заботил не багаж, а документы, удостоверяющие его, Зелинского, личность и доказывающие, что он приехал в Советскую страну с самыми благими намерениями. Но ни вещей, ни бумаг своих он больше не видел. Даже пиджак, снятый Зигмундом Григорьевичем в поезде, и тот куда-то подевался. И ни к какому начальству он попасть не смог. Его передали с рук на руки усатому конвойному и повели по темным коридорам, потом втолкнули в тесную камеру и дверь за ним с жутким лязганьем затворили, перед этим грубо обыскав и отобрав галстук, ремешок от брюк и шнурки от ботинок.
Оглушенный происшедшим, Зелинский без сил опустился на пол, поскольку сидеть больше не на чем — тюремная койка была поднята. Ни о чем связно думать он не мог и вздрагивал каждый раз, когда в коридоре за дверью слышались шаги. Ему все казалось, что это идут за ним, чтобы извиниться за допущенную ошибку и отпустить восвояси. Но время тянулось тягуче и медленно, он даже не знал, который час (наручные часы тоже отняли при обыске), и постепенно Зигмунд Григорьевич погрузился в дремоту, заставившую его ненадолго забыть о превратностях судьбы. Он мгновенно очнулся, когда дверь снова залязгала, и вскочил на ноги. Но это был всего лишь тот же усатый конвоир, доставивший заключенному обед. Зигмунд Григорьевич брезгливо покосился на липкую массу, размазанную по жестяной миске.
— Жри, что дают, — добродушно пробурчал усач, перехватив его взгляд. — Привык, видать, к буржуйским харчам!
— Когда меня вызовут? — нетерпеливо спросил Зелинский. — Я хотел бы объяснить, зачем…
— Когда надо будет, тогда и вызовут, — философски откликнулся конвоир и добавил: — Радуйся, что живой пока…
И с этими словами ушел.
Зигмунд Григорьевич нервно заходил по камере. Есть он не хотел, да и не мог. В крохотном зарешеченном оконце под потолком было видно небо. Остро захотелось выйти на свежий воздух.
Зелинский заколотил в дверь кулаками:
— Выпустите меня отсюда! Я ни в чем не виноват! Это недоразумение! Я требую адвоката!
— Будешь буянить, — донесся из коридора знакомый голос усача, — посодют в карцер. Так что сиди лучше тихо.
И его шаги удалились.
В таком положении Зигмунд Григорьевич оставался довольно долго. Сколько, он и сам толком не знал, потому что догадался делать насечки на стенке не сразу. Потом приучил себя глотать дурно пахнущую еду и пить подозрительного вида пойло — надо было хоть как-то поддерживать силы. Время от времени его выводили в туалет — это называлось «оправиться», но никого увидеть не удавалось, потому что, если в это время по коридору вели другого заключенного, его ставили в коридорную нишу лицом к стене. Единственные люди, с которыми он общался, были конвойные. Они сменялись через два дня на третий: сутулый худой старик, которого Зелинский прозвал про себя Кощеем, добродушный усач, знакомый ему с первого дня, и молодой парнишка с носом кнопкой. Обращаться к ним с какими-либо вопросами или просьбами было бесполезно. Единственный, с кем сложились более или менее сносные отношения, был словоохотливый усач. Когда однажды Зигмунд Григорьевич пожаловался на плохое самочувствие и посетовал на то, что ему не разрешены прогулки, усатый конвоир покачал головой:
— Скажи спасибо за то, что у тебя есть. Других шлепают сразу, без разбирательств.
— Но ведь в России отменена смертная казнь! — воскликнул пораженный Зигмунд Григорьевич, тщательно штудировавший газеты перед своей роковой поездкой. — Это беззаконие!
— Закон что дышло, — проворчал, уходя, усач.
По насечкам на стене выходило, что Зелинский находится в заключении уже больше полугода. Он зарос седой неопрятной щетиной, брюки давно потеряли свой цвет, а рубашка и белье, которые разрешалось стирать в туалете раз в неделю, превратились в лохмотья.
Москва, октябрь 1925 года
Чтобы не сойти с ума, Зигмунд Григорьевич разговаривал сам с собой то по-русски, то по-польски, то по-английски, то по-французски. Читал наизусть «Евгения Онегина» и все стихи, какие только мог вспомнить. Курносый конвойный хихикал, слушая его. Кощей матерно бранился. Самым благодарным слушателем был усач. Он вдумчиво кивал в такт стихам и восхищенно комментировал:
