Конечно, не мешало бы наведаться к Базилю в Лондон. Он очень болен, врачи подозревают самое худшее, и Захаров каждый раз по телефону зовет к себе друга. После истории в Порт-Артуре он свято уверовал в его, Зелинского, медицинские возможности. И ничем ему не докажешь, что о раке у него, Зиги, самые общие представления. Эх, Базиль, Базиль! Неужели смерть унесет этого чудесного человека? Благодаря привязчивому греку у Зигмунда Григорьевича есть все, о чем только можно мечтать.

Зелинскому припомнились годы, когда они с Захаровым почти не разлучались. «Сэр Бэзил», как называли его в Англии, ввел своего нового друга в самые высокие финансовые и промышленные сферы. Довольно быстро Зигмунд стал разбираться в судостроении, Базиль восторженно кричал, что он гениален во всем, и очень скоро предложил выступить комиссионером германской фирмы «Блом и Фосс».

— Немцы, — поморщился Зелинский.

— Да хоть негры! — рассердился Захаров. — Что за предрассудки для делового человека? Во-первых, учти, в Германии сотни прекрасных специалистов в нашей области. А во-вторых, если это потрафляет твоему патриотизму, «Блом и Фосс» будут заниматься не чем иным, как восстановлением русского флота, от которого япошки оставили рожки да ножки… В конце концов, я тоже не лишен некоторой сентиментальности и не стал бы предлагать тебе то, что совсем уж дурно пахнет…

Благодаря Базилю Зигмунду удалось открыть свое дело. В канун мировой войны военные суда шли нарасхват, как горячие пирожки. Все страны вооружались до зубов, а если, как любил говорить Захаров, у человека есть револьвер, он непременно научится стрелять. Так оно и случилось. Сэр Бэзил всегда оказывался прав. У него был колоссальный нюх, потому деньги и текли к нему со всех сторон. В шестнадцатом году он предсказал близкий крах России:

— Зига, друг мой, здесь скоро все затрещит по швам. — Они сидели у Донона в Петербурге. — Бери все свое семейство и уезжай куда-нибудь в добрую старую Европу, лучше всего к нейтралам. Эта страна обречена.

Позже, также по подсказке Захарова, Зелинский обосновался в Новом Свете. И здесь, в Хьюстоне, переключился на производство прогулочных судов. Американские толстосумы — большие любители комфорта. Зигмунд строил для них роскошные яхты, эдакие особняки на воде — деревянные панели, дорогая кожа, всякие новейшие приспособления… Сам он этого не одобрял. И вообще в море его укачивало. Но заказчики были довольны.

Сегодня, закончив со всеми делами, Зелинский отправился гулять. Автомобилем, разумеется, он пользовался, иначе выглядел бы в Америке белой вороной. Но с возрастом все неприятней казался запах бензина и появилось чувство дурноты при быстрой езде. Поэтому шофер Зигмунда Григорьевича жил припеваючи и не перетруждался.

Одевшись с помощью камердинера в легкий костюм и удобные туфли, Зелинский нахлобучил на редеющие волосы кепи и вышел на подъездную аллею. Сад вокруг дома был распланирован им самим, а разбивать его помогли английские садовники, любезно присланные Базилем. Теперь здесь все радовало глаз.

Зигмунд Григорьевич вдохнул свежий, чуть припахивающий солью приморский воздух и рысцой припустил по аллее. Но очень скоро дыхание изменило ему, и он перешел на спокойный, равномерный шаг.

Уже вечерело, когда он самой короткой дорогой добрался до городского парка. Это было его любимое место, и порой, когда редкие прохожие не раздражали Зелинского своим американским видом, ему казалось, будто он снова находится в Киеве или Одессе.

Здесь, под сенью старых деревьев, он мог дать волю своей непроходящей ностальгии. Хуже всего было отсутствие всяких сведений о матери и сводных братьях и сестрах. После большой неразберихи в России, после двух революций и гражданской войны Зигмунд Григорьевич совершенно потерял связь с родными. Он пытался наводить справки через АРА и американский Красный Крест, но все поиски были безуспешными. Неужели близкие бесследно сгинули? Он почувствовал, как на глаза навертываются непрошеные слезы, и резко тряхнул головой. Ощущать себя сиротой — это минутная слабость, вполне, впрочем, простительная мужчине, которому скоро полвека. Но лучше не растравлять душу и верить, что где-то там, вдалеке, жива мама и, возможно, уцелел кто-нибудь из Вишневских.

— Эй, мистер! — от дерева отделилась темная фигура, и Зелинский вздрогнул от неожиданности. — Не боишься так поздно гулять?

Опять негр! Вот еще к чему в Америке невозможно привыкнуть — к этим нахальным черномазым попрошайкам. Дать ему, что ли, доллар, чтобы отвязался? Перед прогулкой Зигмунд Григорьевич всегда предусмотрительно рассовывал по карманам небольшую сумму денег именно для подобных случайностей.

— А ты-то сам не наложил в штаны от страха? — ответил он с фамильярностью, которую, как ему было известно по опыту, так любят американцы. — Может, проводить тебя к мамочке?

— Чего мне бояться? Я не один, — хохотнул неизвестный, и Зелинский заметил, что его со всех сторон окружили. Нет, это не негры, просто смуглые ребята, видимо, латиносы, темнота обманула. Совсем молоденькие, лет пятнадцати-шестнадцати. Ну ясно, дурью маются.

— Вот что, парни, — он сменил тон. — Вижу, вам скучно. Хотите развлечься? Идите к девочкам, посидите в баре, выпейте… Это гораздо интересней.

— Девочки денег стоят, — хмыкнул тот самый, первый. Он, по всей видимости, и был коноводом. — Не говоря уж о баре.

— Сколько хватит?

Зигмунд Григорьевич нащупал в кармане пару бумажек и протянул их вожаку подростков.

Разом вспыхнули фонари, и Зелинский окончательно успокоился. Эти щенки наглеют только в темноте.

— Десять зеленых! — присвистнул коновод. — Никак, у тебя, мистер, денег куры не клюют?

— Хватит, Дэви, — вмешался другой юнец. — Оставь его в покое. В самом деле, пошли лучше в бар.

— У него еще есть, Исаак, — спокойно отозвался Дэви. — Ведь правда, мистер?

— Правда, — Зигмунд Григорьевич даже рассмеялся. — Держите еще десятку, парни. Хватит на всех.

— С чего это ты такой щедрый, мистер? — подозрительно прищурился молодой нахал. — Думаешь, мне нужны твои вонючие деньги? Нам просто нравится, когда нас боятся.

— Не заводись, Дэви, — Исаак опасливо глянул по сторонам. — Двадцать зеленых — разве мало? Не зли его. Стоит ему крикнуть — и со всей округи сбегутся копы.

— Нет, этот не заорет! Хочет показать, какой он храбрый. И как у него много в карманах денег.

— Нет, с собой у меня больше ничего нет, — хладнокровно сказал Зелинский. — А у тебя, я вижу, аппетит неплохой. Хочешь получить хороший кусок? Приходи завтра на Роуд-стрит, 15, спроси мистера Розенблюма. И ребят своих приводи. Мне нужны толковые парни. Заработаете столько, что не понадобится пугать по ночам прохожих. Роуд-стрит, 15, мистер Розенблюм, — повторил он.

— Я думал, ты гой, — недоверчиво заметил Дэви. — Не слишком похож на нашего.

— Когда заработаешь, тоже станешь похож на приличного человека, — Зигмунд Григорьевич повернулся и, не оглядываясь, зашагал к выходу из парка.

«В последнее время с удивлением обнаружил, что все больше и больше становлюсь похож на отца. Разумеется, никаких внешних аксессуаров одесского доктора — бородка, пенсне… Но что-то общее есть в складе лица и особенно в глазах. Неистребимо еврейское, вечно озабоченное, страдальческое выражение.

Странно, что я никогда не ощущал себя ни евреем, ни поляком, ни русским. Помню, как обрадовался, получив оценку Базиля:

— Ты — гражданин мира.

Тогда эти слова показались мне открытием, они заглушили давнюю боль: «жидовский ублюдок», «байстрюк» — то, что я услышал от любовника Н., не понимая вполне смысл, потому что он бил меня по лицу, а это было еще обиднее, еще оскорбительней.

Единственный человек, для которого не важно было, кто я, — мама. Может быть, в благодарность за это я и взял ее фамилию? Но и поляком я не был, хотя сносно болтаю по-польски.

Отношения с отчимом были не слишком гладкими, я ревновал его к братьям и сестрам, а потом, когда узнал, что он мне не родной, что-то кричал ему о «русском шовинизме». Теперь стыдно, но не у кого просить прощения, полковник давно истлел в могиле.