Пациентка закивала, стараясь удержаться от рыданий и с надеждой глядя на доктора.
— Та-ак, — он мерял шагами кабинет, — когда у тебя последний раз были месячные?
— В январе еще, — еле слышно прошептала девушка, кусая губы, чтобы не расплакаться вновь.
— Ну-ну, будет, — поморщился Григорий Яковлевич. — Не люблю, знаешь, женских истерик. Что ж, это не смертельно. — Он склонился над столом и что-то написал на бумажке неразборчивым медицинским почерком. — Вот направление к моему коллеге. Он хороший гинеколог, опытный. Срок у тебя еще вполне подходящий для аборта.
— Нет, Ежи, нет! — Васька прижала кулаки к щекам. — То есть грех для католички. Убийство… Нет!
— Какой же выход вы видите, барышня? — доктор и иронически смотрел на нее сквозь стеклышки пенсне. — Рожать для католички не грех? А может быть, вы рассчитываете, что я женюсь на вас?
— Матка Бозка… — девушка торопливо застегивала платье. — Я думала, вы честный человек, доверилась вам, а вы… Не беспокойтесь, пан, больше я вас не потревожу…
Она утерла слезы и выбежала из кабинета в приемную, где доктора Розенблюма терпеливо дожидались другие больные, страдающие слабыми легкими.
Из «БЛОКЪ-НОТА» неизвестного
«Сегодня я твердо решил умереть. Н. мне неверна, это не подлежит сомнению. Ее новый любовник публично унизил меня, оскорбив физически действием и раскрыв тщательно скрываемую тайну моего рождения. Я и сам узнал этот секрет совсем недавно, случайно подслушав разговор матери с папа… точнее, с отчимом моим. Отчим укорял ее за то, что она обманула его, выдавая себя за вдову военного, чем тронула сердце рубаки-полковника, за то, что не сказала правду — что она всего-навсего брошенная любовником девица с незаконно прижитым ребенком. Маман плакала, умоляла простить, заклинала папа… точнее, Александра Львовича здоровьем детей, моих сводных братьев и сестер. Если я уйду из жизни, они все вздохнут с облегчением.
Но как мне убить себя? Добровольно расставаясь с миром людей, следует обдумать это важное событие до мелочей. Отравиться? Боже правый, это несерьезно, я же не горничная Параша, выпившая в прошлом году уксусной эссенции! Соседи вовремя обнаружили несчастную, ее спасли, но она навсегда осталась искалеченной. Следовательно, метод этот не только глуп, но и недостаточно эффективен. Повеситься? Этот способ относительно надежен и доступен, однако мне рассказывали, будто бы в момент агонии у повешенных или повесившихся наблюдается ряд чисто физиологических безотчетных проявлений. Я не особый эстет, но почему-то не желаю, чтобы мое беззащитное тело нашли оскверненным мочой, спермой и калом. Можно, конечно, не мудрствовать и вскрыть вены… Но уединиться в нашем доме и произвести подобную операцию без свидетелей крайне затруднительно. Найдут — спасут, а что я скажу маман, как объясню свой поступок? Остается одно-единственное средство…»
Киев, 1890 год
Зигмунд закрылся в своей комнате. Собрал все листки с записями о декабристе Батенькове, сложил их в папку и крупно вывел на ней: «Из незаконченных произведений».
Вынул из англо-русского словаря фотографическую карточку Нины, три месяца назад украденную им из альбома маман, в последний раз вгляделся в некогда дорогие черты. Но прежнее очарование исчезло, средних лет женщина смотрела с карточки, улыбаясь двусмысленно и фальшиво. Зига взял ножницы и изрезал толстый картон в куски. Остатки Нининой улыбки он запечатал в конверт, немного подумал и надписал сверху адрес мужа подлой изменницы, такого же, в сущности, обманутого человека, каким Зигмунд чувствовал себя.
— Сынок! — в дверь постучала мать. — Время обедать. Спустись в столовую, пшепрашам, Александр Львович волнуется, не заболел ли ты, уж очень ты бледен, сынок…
После некоторых колебаний Зига открыл дверь и, стараясь выглядеть непринужденно, вышел к столу. Увидев его, отчим успокоился, и Клаша подала рассольник в большой фарфоровой супнице.
Перед десертом, сославшись на занятия, Зига извинился и встал. Прежде чем навсегда покинуть столовую, он оглянулся, стараясь запечатлеть в памяти нехитрое семейное счастье — во главе стола полковник, напротив — маман, сестры и братья…
Кабинетик Александра Львовича был не заперт. Зигмунд выдвинул верхний правый ящик письменного стола и нащупал браунинг. Спрятал оружие в карман домашней куртки и неслышно проскользнул к себе. Прикасаться к рукоятке браунинга было волнующе-приятно. Зига подошел к зеркалу и приложил дуло к виску. Криво усмехнулся собственному отражению. Из зеркала смотрел долговязый гимназист с испуганными черными глазами. Коротко остриженные волосы не скрывали оттопыренных ушей. Как, должно быть, смеется над ним сейчас Ниночка вместе со своим Павлом Ивановичем!
— Ублюдок, байстрюк, — сказал себе Зигмунд Розенблюм, — ты просто смешон. — И нажал курок.
«Близ станции Ивантеевка сошел с рельсов грузопассажирский состав. Жертв и пострадавших нет, исключая дойную корову, пасшуюся неподалеку и раздавленную вагоном. Причиной аварии специальная комиссия считает недосмотр со стороны стрелочника А. Сидоренко».
(Из газеты «Железнодорожный вестник», март 1890 года.)
«В атмосфере праздничного подъема встретили прошедшее Рождество жители местечка Кишинев. В канун праздника в лавках и магазинах шла оживленная торговля милыми рождественскими подарками. Подобно библейским волхвам, кишиневцы преподносили друг другу, брат брату, супруг супруге скромные дары, идущие от самого сердца, сопровождая дарения поздравлениями».
(Из газеты «Бессарабские ведомости», январь 1891 года.)
«На пост московского генерал-губернатора назначен Великий князь Сергей Александрович. Его Высочество намерен очистить первопрестольную столицу от нежелательных элементов — бродяг беспаспортных и прочих подозрительных лиц. Возблагодарим Всевышнего за то, что в Москве будет, наконец, наведен порядок. Великий князь известен своею исключительною набожностью и воинским усердием».
(Из журнала «Восход», сентябрь 1891 года.)
«Неурожай в приволжских губерниях вызывает тревогу у общественности. Значительно сократился вывоз пшеницы из России. Уменьшился сбыт товаров. На международных торгах упал курс русского рубля. Стране срочно требуются иностранные кредиты. Однако представители банкирского дома Ротшильдов наотрез отказались каким-либо образом участвовать в этом займе».
(Из газеты «Независимый коммерсант», апрель 1892 года.)
Киев, 1890 год
Над самым ухом оглушительно щелкнул курок.
— Осечка! — сердито сказал Зига. — Безобразие, у военного — и оружие в таком состоянии.
Он потряс браунинг и снова нажал на спусковой крючок. Рука дернулась, пуля ударилась в зеркало, из рамы посыпались осколки. В комнате едко запахло дымом.
Зигмунд засмеялся. Он хохотал и хохотал, сам не зная почему. И не мог остановиться ни тогда, когда к нему вбежала трясущаяся мать, ни когда отчим с усилием разжимал его пальцы, чтобы вынуть оружие.
Приехал доктор, вколол успокоительное. Просыпаясь, Зига видел над собой склоненное лицо матери со страдальчески сведенными бровями.
— Почему? Зачем? Зачем ты сделал это, сынок? — спрашивала она и молилась, путая польские и русские слова.
Спустя несколько дней Вишневский сухо сказал пасынку:
— Я не желаю больше слышать выстрелов в своем доме. Вы уже находитесь в том возрасте, когда необходимо определяться в жизни. Отправляйтесь учиться или лечиться — мне все равно.
— Для этого нужны деньги, — дерзко сказал вполне оправившийся после «несчастного случая» Зигмунд.
Полковник положил на стол ассигнацию:
— Я оплачу дорогу. Остальное, будьте любезны, заработайте самостоятельно.
Зига небрежно сунул купюру в карман.
— Куда? Не пущу! — повисла на нем плачущая мать.
