Остаюсь известная Вам Мария Дундич. Привет, если там находится Надежда Ивановна».

Поставив свою подпись, Марийка написала обратный адрес: 2-й Донской округ, станица Сиротинская, хутор Колдаиров, 1920 года, август 20 дня[19].

Семен Михайлович, глубоко переживавший смерть Дундича и горе его жены, сразу откликнулся. Он послал Марии Алексеевне свое соболезнование, но оно не попало на хутор Колдаиров. Почта тогда работала плохо, и письмо где-то затерялось в дороге.

А Марийка все ждала, на что-то надеялась. Но все ее надежды сразу рухнули, когда на хутор в отпуск приехал брат — Петр Самарин. Волнуясь, с трудом подбирая нужные слова, он сказал сестре: «Не жди — Дундич не вернется. Он хотел спасти других и пошел на пулемет…»

Марийка вздрогнула, припала к подушке и зарыдала.

— Ты не одна в своем горе, сестра. Вся Конармия, все бойцы ее и командиры горюют о Дундиче. Даже природа в день гибели оплакивала его.

Петр Алексеевич рассказал, что труп Дундича взнесли с поля боя не сразу. Поднялась буря, хлынул проливной дождь. Он лил всю ночь. Темнота кромешная. Только под утро, когда дождь перестал, Шпитальный ползком добрался до места, где лежал сраженный пулей Дундич, и вынес его на себе. Похоронили его в Ровно[20].

Похороны О. Дундича в г. Ровно, УССР.

Вот и все, что знал Петр Самарин о гибели близкого человека. Брат Марии служил в другом кавалерийском полку и находился далеко от того места, где Олеко совершил свой последний подвиг. Он не мог ответить на вопросы, которые интересовали сестру.

Ответить на них могли лишь те, кто в ту роковую минуту находились рядом с Дундичем. Со слов брата Мария знала: их было трое, но живы ли они?

Однажды кто-то из старых конармейцев привез на хутор Колдаиров ноябрьскую книжку «Военно-исторического журнала». В нем были напечатаны воспоминания бывшего комиссара эскадрона 6-й кавалерийской дивизии Петра Варыпаева, на глазах которого погиб Дундич. Не переводя дыхания Мария Алексеевна прочла их.

«Пошли в атаку, — рассказывал Варыпаев. — Надо было пересечь неровную местность: балку, за ней лощину, потом вторую, третью балки — и лишь за ними на равнине громить окопавшегося врага. Это была трудная задача. Все балки простреливались противником из пулеметов и даже снайперами…

Охотников нашлось много: с Дундичем готов был пойти каждый. Он отобрал троих, в том числе и меня, и скомандовал: „За мной, галопом!“

Отъехав в сторону, остановился и сказал кратко (говорить он много не любил):

— Зачем нам терять напрасно людей? Пойдем на хитрость. Вчетвером нагоним панику и будем рубить.

Мы не стали задавать вопросов. Мы были уверены в Дундиче, у нас сразу поднялся дух…

Тронулись. Кони у нас были хорошие. Наганов не вынимали, едем спокойно. Проскочили балку. Вокруг свистят пули. Дундич говорит:

— Вот дураки: как по полку стреляли, так и по нас.

Вскоре один из нас, командир взвода, отстал. Остались мы втроем: Дундич, Казаков и я.

У последней балки огонь еще более усилился. Враг неистовствовал. Дундич командует: „Шашки к бою! Прямо на пулеметы и больше огня!“

Стало быть, надо быстрее проскочить расстояние, отделяющее нас от противника. А почему — я понял впоследствии. Дундич брал хитростью, хотел ошеломить поляков и принудить к сдаче.

Вынули клинки. У меня конь был замечательный. Дундич сидел на рыжем белоногом коне — знаменитом скакуне-красавце… Молча, не нагибаясь перед свистящими вокруг пулями, мы неслись прямо на польскую цепь. Привстали на седлах, приготовились, как для рубки, и понеслись в направлении пулемета. Он стоял позади цепи, примерно метрах в пятидесяти, около дерева. Дальше в глубину были расположены еще части.

Подлетели к цели. Так сильно было действие нашей „психической атаки“, что поляки побросали винтовки и подняли руки вверх. Видимо, они решили, что сзади за нами — целые части красных.

Я повернулся к Дундичу, ожидая его приказа, но тот сказал только: „А!“ — и склонился вниз, обняв коня за шею. Казаков крикнул мне: „Петро, смотри — Дундич…“ Я оглянулся на поляков, но они стояли неподвижно, все в той же позе — с поднятыми руками. Пулеметчики, убившие Дундича, также поднялись. Секунда всеобщего молчания. Тишину прервал конь Дундича. Он, видимо, почувствовал утрату своего любимого всадника и заржал.

…Поляки стояли все так же неподвижно, видимо, потрясенные трагической сценой. Но как только очнулись, открыли по нас огонь.

…Когда мы прискакали к своим и бойцы увидели коня Дундича без всадника, то без слов поняли, что произошло.

Легли мы тут в низину… Никто не обронил ни слова. Люди были голодные, весь день не ели, но ни один не заикнулся о еде. Все думали о погибшем товарище. Командир взвода Зверинцев решил поднять дух бойцов — запел казацкую песню. Но песня оборвалась так же внезапно, как и началась. Потом люди заговорили громко и беспорядочно. Они клялись отомстить белополякам, отнявшим жизнь у героя революции».

Читая эти строки о любимом человеке, Мария отчетливо слышала жалобное ржание верного коня, навсегда потерявшего лихого всадника; видела его боевых друзей, остро переживавших гибель Дундича.

Многих из них Мария не знала. Находясь за тысячи верст от донского хутора, они вместе с ней переживали невозвратимую потерю. Ее горе было их горем.

Город Ровно * в садах и цветах. Улицы, как лучи солнца, сходятся к живописному парку. В центре его — могила героя с обелиском. На нем большими буквами выведены слова Климента Ефремовича Ворошилова:

«…Красный Дундич! Кто его может забыть! Кто может сравниться с этим буквально сказочным героем в лихости, в отваге, в доброте, в товарищеской сердечности! Это был лев с сердцем милого ребенка!»

Биография Дундича, его короткая, но яркая жизнь, его бесстрашие, отвага и большая человечность давно интересовали меня. Лет пять назад я задумал написать о нем книгу. В поисках материалов обратился в Центральный государственный архив Советской Армии. Несколько месяцев я провел в читальном зале архива. В моих руках побывали сотни дел, но, кроме двух — трех документов, освещающих боевую жизнь Дундича, ничего выявить не удалось.

Пришлось продолжить поиски в областных и краевых архивах, музеях, в газетных хранилищах, перелистать десятки комплектов газет и журналов, выходивших в годы гражданской войны.

Полезными были поездки «по следам героя», встречи со старыми конармейцами, хорошо знавшими человека, которого Климент Ефремович Ворошилов назвал «львом с сердцем милого ребенка».

Это были живые свидетели подвигов Дундича. Не легко было найти их. В поисках мне помогали местные историки, офицеры райвоенкоматов и милиции, работники адресных столов.

Обнаружив в фондах Центрального музея Советской Армии письмо М. Дундич к С. М. Буденному, датированное августом 1920 года, я задался целью разыскать Марию Алексеевну. Под ее письмом стоял обратный адрес: 2-й Донской округ, станица Сиротинская, хутор Колдаиров.

Адрес был явно устаревший. Округа давным-давно ликвидированы. В административных справочниках не только хутора, но и крупные станицы не упоминаются. Где же этот хутор? Жива ли Мария Дундич?

Обратился в Главное управление республиканской милиции к полковнику Ф. Т. Кузнецову. Он охотно взялся помочь мне и тут же связался со Сталинградом и Ростовом.

В тот же день написал письмо знакомому ростовскому журналисту Д. Крутянскому и вскоре получил от него ответ.

«Только сегодня мне удалось после долгих поисков, — сообщал Д. Крутянский, — кое-что выяснить по поводу Марии Дундич, поэтому затянул ответ на два дня. Я искал станицу Сиротинскую в Ростовской области, потом в Каменской, а она, оказывается, отошла в Сталинградскую область, в Логовской район. Дозвонился я до хутора Колдаиров (он входит в Старо-Донской сельсовет) и от почтаря Кулика узнал, что Мария Алексеевна Дундич живет в станице Иловлинской, Иловлинского района, Сталинградской области. И еще ему известно, что живет она на улице Буденного, а номера дома он не знает. Станица Иловлинская — райцентр, там есть райгазета, и, вероятно, вам стоит обратиться к ней за помощью.