— Жди, Марийка, — сказал Дундич. — С белой Польшей разделаемся — и я на Дон стрелой примчусь. Съездим в Москву, в гости к Михаилу Ивановичу. А из Москвы — в Сербию.

— Буду ждать, Ваня, — сдерживая слезы, ответила Марийка.

В первых числах июня 1920 года буденновская конница прорвала фронт белополяков на Украине. Заняв Новоград-Волынский, красные конники двинулись на Ровно.

С утра в помещичьей усадьбе, где разместился штаб армии, было тихо. Буденный и Ворошилов с группой штабных работников уехали на передовые позиции.

В кабинете командарма дежурил его адъютант Петр Зеленский.

Раздавшиеся один за другим три револьверных выстрела оторвали Зеленского от дела. Он выскочил из кабинета и увидел непривычную для штабного двора картину. Несколько бойцов подбрасывали головные уборы, а человек, на груди которого красовался орден Красного Знамени, стрелял вверх.

— Что за безобразие! — попытался остановить бойцов Зеленский. — По какому поводу стрельба?

— По самому подходящему, — ответил за всех Шпитальный. — Дундич в Конну повэрнувся. Мы ему шапками салютуемо.

Иван снял с головы красноармейский шлем и ткнул пальцем в дырку: «Дундыча робота. Не розучився стреляты».

— Рад познакомиться, — сказал адъютант командарма. Зеленский поступил на службу в Конную армию, когда Дундич находился в госпитале. — Вчера Семен Михайлович вами интересовался, спрашивал, нет ли вестей от Дундича. Хотел запрос в Ростовский военкомат послать. Но вот вы и сами… Вечером вернется Семен Михайлович, сразу доложу.

Когда Буденному доложили о возвращении Дундича, командарм приказал позвать его.

— А ну-ка покажись, сынок! — говорил он, осматривая Дундича со всех сторон. — Не залечили ли тебя ростовские лекари? Не скис ли ты в глубоком тылу? Как со здоровьем, Ваня?

— Спасибо, Семен Михайлович, не жалуюсь.

— Где хочешь остаться? При штабе или в полку?

— Хочу в полк. Если можно, к Вербину, в тридцать шестой…

Буденный нахмурился, подошел к открытому окну и несколько минут молча постоял возле него. Потом повернул голову и сказал:

— Добрый был командир, бойцы его любили. В мае мы проводили его в последний путь. Пусть земля, в которой Вербин похоронен, будет для него пухом. Теперь тридцать шестым командует Наумецкий.

— Кирилл? — переспросил Дундич.

— Да.

— Мы его Кириллом Спокойным зовем.

— Что по характеру Наумецкий спокойный — это верно. Верно и то, что он из храбрейших. Давно с ним знаком?

— Под Большой Серебряковкой, — ответил Дундич, — я полком командовал, а Наумецкий особым резервным эскадроном. Кирилл тогда меня выручил. Ночью белые на нас налетели, в полку паника. В это время Наумецкий ударил с фланга. Пошлите к Наумецкому помощником.

— Можно. Вместе кадетов рубили, вместе и шляхтичей рубить будете. Нынешней весной я у Ленина на приеме был, обещал Ильичу, что если Пилсудский обнаглеет и на нас набросится, то мы научим спесивого пана уважать красную конницу.

Получив приказ о назначении помощником командира 36-го кавалерийского полка *, Дундич отправился к Наумецкому. Тот встретил его по-братски. Из открытых окон штаба полка доносились короткие фразы: «А помнишь, Ваня?», «А знаешь, Кирилл?».

— Эх, неровна дорога на Ровно, — сказал Наумецкий, когда собеседники перешли от воспоминаний к фронтовым делам. — Нет на польском фронте для конников такого простора, как на Дону. Да и не все решается стремительным ударом. Негде развернуться. Кругом балки, лощины, перелески, болота. Приходится спешиваться, из лихого конника превращаться в обычного пехотинца.

— Если надо, так надо, — заметил Дундич.

— А вот некоторым кавалерийское самолюбие мешает.

На второй или на третий день пребывания Дундича на новом месте положение на участке, занимаемом 36-м полком, неожиданно осложнилось. Между Ровно и Дубно неизвестно откуда появилась группа вражеских пехотинцев с пулеметами.

Наумецкий хотел поднять эскадрон, но Дундич остановил его:

— Зачем, Кирилл, сотнями жизней рисковать?

— А что ты предлагаешь, Ваня?

Дундич изложил план действий — план психической атаки.

— Тебе что, Ваня, жизнь надоела или на тот свет захотелось? — спросил в упор Наумецкий. — Ты знаешь, я не из трусливых, но…

— Без «но», Кирилл. Ты думаешь, я их не обведу. Было время — Дундич и на пулеметы ходил. Возьму с собой Петра Варыпаева, Павла Казакова и Алексея Зверинцева.

— Ну, с богом, — нехотя согласился комполка.

— За мной, — скомандовал Дундич, и четверо всадников понеслись туда, где засели белополяки.

Проводив мужа на фронт, Мария больше месяца находилась в полном неведении. Что с ним? Жив ли он?

На все ее письма Дундич не отзывался. Марийка написала Петру на фронт, но брат тоже не ответил.

Одно письмо, адресованное Дундичу, вернулось через несколько недель обратно. На измятом конверте стояла пометка: «Адресат выбыл». Куда выбыл — не сказано.

В окрестные станицы и хутора приезжали фронтовики: кто в отпуск, кто возвращался по ранению или инвалидности. Мария расспрашивала о Дундиче: видели ли они его, слышали ли что-нибудь о нем?

Старый казак из Иловлинской успокоил ее: клялся и и божился, что красные разведчики, проникшие во Львов, видели там Дундича. Польские паны перед ним трепещут. Красный Дундич отбирает у них землю и раздает крестьянам, открывает двери тюрем, выпускает революционеров.

Другой конармеец из станицы Сиротинской утверждал обратное. Рассказывал, будто у города Ровно под Дундичем убили коня и на раненого Олеко навалились уланы из полка «Шляхта смерти». Уланы переправили пленника в Варшаву, тамошние врачи вылечили его, поставили на ноги. Сам пан Пилсудский вызвал Дундича к себе. Он уговаривал отказаться от революционной веры, перейти к нему на службу, обещал графский титул, рыцарский крест, большое поместье. Но пленник ответил: «Не продам своих, не откажусь от революционной веры».

— И не отказался, — заключил казак, — и не покорился. Шляхтичи убили его.

Марийка терялась в догадках. Одно сообщение противоречило другому. Сам же Дундич молчал, хоть бы два слова черкнул: «Жив, здоров».

Днем, занимаясь в школе с хуторскими ребятами, она все тешила себя надеждой, что вот раскроется дверь, вбежит в класс без стука повзрослевший Шурик и крикнет с порога:

— Дядя Ваня вернулся!

Мучительно тянулись дни и недели, уже война подходила к концу, а Дундич все не давал о себе знать.

Соседка говорила: «Не жди его, не сохни». Но Марийка ждала, надеялась.

Поздним августовским вечером она села за стол, положила перед собой чистый листок бумаги.

«Многоуважаемый Семен Михайлович! Прошу вас сообщить, жив или нет т. Дундич, — вывела первые строчки Марийка. Она остановилась, слеза упала на листок из ученической тетради. — Если его нет в живе, то пропишите, какого числа, в какой местности и как он погиб, вообще пропишите все подробности его кончины. Я посылала в штаб армии телеграмму и отношение, но ответа никакого нет, то прошу хоть Вы не отвергните мою просьбу. Зная Ваши с ним дружеские отношения, я надеюсь, что Вы сделаете снисхождение и мне. Мне передают очень многие, что он убит, но это все частные слухи, а достоверного нет, то прошу, хоть Вы выведите меня из этой тьмы и мрака… Еще пропишите, на какой именно лошади он был в бою, а также где остальные теперь находятся…

Семен Михайлович, я извиняюсь перед Вами за свою бестактность. Вам, может быть, покажется очень странным, что я обращаюсь именно к Вам, но я обращаюсь как к „отцу“, так как Вы его называли „сынком“, а также и меня „дочкой“, хотя мы и редко с Вами встречались. Поэтому я смело и прямо обращаюсь к Вам и думаю, что Вы не оставите меня, несчастную, в эти тяжкие и горькие для меня минуты…

Еще раз прошу Вас, сообщите, не сочтите за труд.