Руднев поддержал Сашка, сказав, что не так страшен черт, как его малюют. Хотя кому-кому, а ему, начальнику штаба, было хорошо известно положение в Царицыне. Город на Волге держится, там у власти большевики. Но на пути к нему лежит железнодорожная станция Чир. Рядом с ней станица Нижне-Чирская — вотчина атамана Второго Донского округа полковника Мамонтова, или, как ее белые называют, Мамонтовград.

— Да что вы носы повесили, а ну, Сашко, — приказал Руднев Сороковому, — подымай ребятишек на поиски. В балках, надо думать, родники имеются. Придонские степи, это я по учебникам знаю, не бедны ими.

— Есть, товарищ начштаба, — ответил Сашко, спускаясь с крыши.

Он бежал от вагона к вагону, сзывая ребят и на ходу объясняя приказ Руднева.

Не прошло и нескольких минут, как Сашка окружила целая ватага. Приосанившись, приняв позу командира, он направлял ребятишек в разные стороны.

— Вон в той балочке поищите и там посмотрите, — говорил Сашко, показывая рукой. — Глазами ищите и ушами слушайте, не журчит ли где водичка.

Помощники Сорокового сравнительно быстро обнаружили в степи родник. Доложив Рудневу о выполнении его задания, Сашко вернулся на свое место. С крыши он наблюдал за длинной людской цепочкой, растянувшейся от паровоза до родника. Из рук в руки передавались пустые ведра, котелки, горшки… Наполненные прозрачной родниковой водой, они возвращались тем же путем к паровозному котлу.

Сороковой с завистью смотрел, как люди помогали друг другу. Он с удовольствием спрыгнул бы с крыши, взял бы в руки ведро, стал бы «в цепочку», но оставить пост не имел права: ему приказано держать круговое наблюдение.

— Справа в степи пылится, — доложил Сашко.

Руднев быстро взобрался на крышу вагона и, прильнув к биноклю, стал всматриваться в даль.

Трудно было даже в бинокль разглядеть, что скрывается за огромным облаком поднявшейся пыли: конница, стадо ли коров или отара овец. Доносился топот копыт, но ни всадников, ни пастухов, ни животных из-за пыли не было видно. Неожиданно подувший ветер сбил пыль в сторону от большака, и Сороковой крикнул:

— Верхоконники!

Из облака пыли выплыли головы всадников, лошадиные морды. Это была конница. Но чья? Красная? Белоказачья? Баварская?

С каждой минутой всадники приближались. Сразу трудно было определить, кто они. И только тогда, когда глаз ясно различил остроконечные каски, зелено-серые мундиры, всем стало ясно — баварская конница.

— Немцы, немцы! — понеслась тревожная весть по вагонам.

— Догнали, проклятые! — заголосила Ашота. — Деваться некуда, пропадем!

Как ни хотелось Рудневу казаться на людях спокойным, он не мог скрыть охватившую его тревогу. Да и как не тревожиться, когда во всем эшелоне десять бойцов! Все вооруженные отряды и бронемашины — впереди. Отбивая атаки белоказаков, они упорно расчищают железную дорогу. Что делать? Какими силами встретить врага? А тут еще крики женщин, плач детей…

Невольно на память пришла поговорка, услышанная под Харьковом от балтийского матроса. Это было осенью 1917 года, когда он, Руднев, тогда еще командир красногвардейского полка, обезоруживал казаков, пытавшихся через Белгород и Томаровку пробраться на Дон к белому генералу Каледину.

«Если один матрос, — говорил балтиец, — останется в живых — не считай флот конченным». В эшелоне как-никак не один, а десять человек с винтовками. Он, Руднев, одиннадцатый, его ординарец — двенадцатый. Если рассуждать по-флотски, эшелон нельзя считать конченным!

— Всем залечь! До моего приказа огня не открывать! — скомандовал Руднев.

Расстояние между драгунами и беженцами все сокращалось. Теперь можно было и невооруженным глазом увидеть всадников. От конского топота гудела степь.

И вдруг нежданно-негаданно из балки вылетел эскадрон навстречу немцам.

— Наши! Наши! — дико закричал от радости машинист.

— Это еще бабушка надвое сказала, — возразил Сороковой. — Боюсь, как бы они с драгунами не соединились, по эшелону не ударили.

Предположение Сорокового не подтвердилось. Гусары развернулись для атаки, и мигом конники столкнулись. В степи закипел бой, началась сеча.

— Ай да рубака! — теперь уже восхищался Сороковой. — Глядите вон на того, что на рыжем коне! До самого седла крошит. И все левой, левой! Да и правая у него не гуляет. Правой рукой с нагана бьет.

— Руки заняты, а конем как управляет? — спросил кто-то с земли.

— Ногами, — ответил Сашко. — Конь, видать, его без повода понимает.

Стремительный налет неизвестно откуда появившихся гусар вызвал панику среди драгун. Не выдержав атаки, они поспешно отступили.

Гусары же на рысях двинулись в сторону железной дороги.

Руднев слез с крыши вагона и направился навстречу неизвестным всадникам. Ему хотелось сердечно поблагодарить за помощь, оказанную эшелону, поздравить с удачной атакой, но, подумав, он воздержался. В ту пору по донской степи бродили разные конные отряды. Что это за отряд, за кого воюет?

— Кто такие? — спросил Руднев у ехавшего впереди гусара.

— Мы другови, по-русски «товарищи», — объяснил гусар, приглаживая рукой выпавшую из-под шапки черную как смоль прядь волос. — В нашем отряде сербы, хорваты, боснийцы — ваши другови.

— Другови, — повторил Руднев: ему нравилось это хорошее, емкое славянское слово. — Скажите, кто ваш командир?

— Я, — ответил левша. — Позвольте представиться: Алекса Дундич *.

— По-нашему — Олеко, — заметил Руднев.

— Может быть, и так, но в Одессе меня еще Иваном звали.

— У русских это самое распространенное имя. Нравится оно вам?

— О да! — воскликнул Дундич. — Прошу, называйте меня по-одесски — Иван.

Дундич произносил русские слова, делая ударение не там, где следует. Однако эти неточности придавали его речи особый колорит, особую характерность.

Пока Руднев разговаривал с Дундичем, из вагонов на перрон высыпали старики, женщины, дети.

— Скажите им несколько слов, ведь вы их спасители, — предложил Руднев.

Дундичу никогда не приходилось выступать на собраниях, произносить длинные речи, но все же ему хотелось рассказать людям о своих боевых товарищах.

Все они иностранцы, но не ландскнехты[1]. Сначала служили в Одесской интернациональной Красной гвардии, а теперь — в Красной Армии. У себя на родине — в Сербии, Хорватии, Боснии — они испытывали такой же гнет, такую же нужду, как и их братья — русские пролетарии.

Дундич хотел еще сказать, что многие из его товарищей после подписания мирного договора мечтали вернуться домой, к родным очагам, к своим семьям, но когда белые подняли руку на народную власть, развязали гражданскую войну, иностранные пролетарии снова взяли в руки винтовки: рядом с русскими они дрались на баррикадах Одессы, вместе с ними рубили гайдамаков под Жмеринкой, а потом защищали Воронеж.

— Скажите им несколько слов, — повторил свою просьбу Руднев.

Красный от волнения, Дундич поднялся на подножку вагона, но после первых же слов запнулся, стал подбирать русские слова.

— Говорите по-сербски, я буду переводить, — предложил Руднев.

Начальник штаба знал несколько славянских языков. Занимаясь на историческом факультете Московского университета, он, подобно Рахметову, с которым познакомился еще в детстве, читая Чернышевского, мечтал отправиться на Балканы, чтобы обойти пешком славянские земли, познакомиться с сербами, хорватами, черногорцами, изучить их быт, обычаи. Но помешала война. И как было приятно ему теперь где-то в Придонье встретить тех, с кем он давно мечтал познакомиться.

Но и на родном языке Дундичу трудно было говорить. От сильного волнения перехватило горло. Тогда он выхватил из ножен клинок и молча дотронулся до него губами, а за ним — и все бойцы отряда. Это была клятва без слов.

Руднев сделал знак машинисту. Протяжно заревел гудок.

— По местам! — раздалась команда.

Телеграфист бросился к своему вагону. Сороковому захотелось его пожурить.