Олеко обещал отдать пакет и сразу же вернуться.

«Что с ним?» — думал Сороковой. Неприятный холодок пробежал по спине. «Неужели конец? Неужели он не выйдет и не скажет: „Хлопци, гайда домой!“»

Дома его ждет Марийка. Теперь она уже не Мария Самарина, а Мария Дундич. В прошлом месяце, когда Олеко еще командовал бронепоездом, в вагоне была сыграна свадьба. Новая свадьба — без сватов, без попа. Паршин, Шпитальный, Сороковой кричали «горько» и по очереди обнимали молодых.

Провожая мужа в Воронеж, Марийка сказала на прощание: «Веди себя, Ваня, осторожней». Дундич улыбнулся, махнул рукой: «Умирать один раз, а я умирать не собираюсь». Мария шепнула Сороковому: «Удерживай его, Сашко». А попробуй его удержать, когда он такой отчаянный!

Сашко вынул из кармана кисет, оторвал кусок «Воронежского телеграфа» и, скрутив «козью ножку», крепко затянулся.

— Идэ, идэ, — шепнул ему Шпитальный.

— Кто идет? — переспросил Сороковой.

— Та ты що, не бачишь? Шкуро со своим адъютантом в гостыныцю пишов. Зараз щось будэ.

Взяв пакет, «волчий» батько направился в кабинет. Вслед за ним вошел есаул и плотно прикрыл дверь.

Дундич вынул из кармана серебряный портсигар, закурил и как ни в чем не бывало направился к выходу.

…Есаул зажег в кабинете свет, Шкуро взял со стола ножницы и вскрыл пакет. По тому, как менялось его лицо, как злобно засверкали маленькие глазки, есаул догадался, что письмо не из приятных.

— Неслыханное нахальство! — крикнул весь побагровевший Шкуро.

Есаул не мог понять, к кому относятся эти слова: к нему ли, стоящему перед генералом, или к написавшему это письмо.

— Ишь чего захотел, мерзавец! — брызжа слюной, шипел Шкуро. — День парада назначает! Парада не будет, и твоей ноги в Воронеже не будет!

Есаул окончательно был сбит с толку. Ему было непонятно, почему такое торжественное слово, как парад, вызвало в командире корпуса столько ярости. От кого же это письмо? Не иначе как от генерала Мамонтова, большого любителя парадов и смотров.

— Как это письмо попало в штаб? — набросился на есаула Шкуро.

— Штабс-капитан доставил…

— Где он?

— В приемной…

— Схватить! Аресто… — Шкуро не успел перечислить всех своих угроз, как в окне зазвенели стекла, посыпалась штукатурка со стен, закачалась большая висячая лампа. Это Дундич «на прощание» запустил в окно две ручные гранаты.

— Утек, — доложил побледневший есаул.

— Поймать! Звоните на все заставы, пошлите разъезды. Задержать наглеца и повесить рядом с теми, что висят на площади Круглых рядов! Погоди, — размахивал кулаками Шкуро, — я покажу тебе, какой я ублюдок!

Он наклонился и, подняв с пола скомканное им письмо, снова стал его перечитывать.

«Завтра мною будет взят Воронеж. Обязываю все контрреволюционные силы построить на площади Круглых рядов.

Парад принимать буду я. Командовать парадом приказываю тебе, белогвардейский ублюдок. После парада ты за все свои злодеяния, за кровь и слезы рабочих и крестьян будешь повешен на телеграфном столбе, там же, на площади Круглых рядов. А если тебе память отшибло, то напоминаю: это там, где ты, кровавый головорез, вешал и расстреливал трудящихся и красных бойцов.

Мой приказ объявить всему личному составу воронежского белогвардейского гарнизона…»

Шкуро метался по комнате. Быть может, в эти минуты возникли перед ним его бесчисленные жертвы: налет на Кисловодск, полуживые раненые красногвардейцы, выброшенные на улицу и отданные на растерзание «волкам»; срубленные головы старых рабочих, выставленные на одной из улиц Харькова, откуда он послал телеграмму — «крошу»; мирные люди, повешенные на площади Круглых рядов. А может быть, он увидел свой завтрашний день, увидел, что ждет его впереди: почерневший телеграфный столб, на котором, как обещал Семен Буденный, ему, Андрею Шкуре, в конце концов придется висеть?

С улицы слышались лошадиный топот, грохот колес, выстрелы, крики. Больше всех кричал Дундич. В офицерской форме он носился по улицам и ловил… самого себя. На крайней заставе он набросился на ополченцев:

— Эй вы, грибы титулованные! Зачем пропустили красных диверсантов?

— Да мы их в глаза не видели, — стал оправдываться унтер-офицер из вольноопределяющихся.

— Увидите — задержите! — приказал Дундич.

— Будем стараться, ваше высокородие!

— Смотрите, чтоб у меня…

Через несколько минут пятеро всадников пересекли линию фронта.

Произошло так, как рассчитывал Буденный: Шкуро вылез из своего логова. Обрушившись на заслоны 6-й кавалерийской дивизии, шкуровцы потеснили ее и на рассвете заняли село Хреновое — важнейший в военном отношении населенный пункт.

В тот же день красная конница в нескольких направлениях перешла в контрнаступление. Она выбила белых из Хренового, разгромила их тылы в районе Новая Усмань.

Густой туман сковывал действия красных артиллеристов и пулеметчиков. Молчали пушки, пулеметы, винтовки. Обе враждующие стороны не открывали огня. Шла беспощадная сеча. Скрежет клинков смешивался с криками раненых. Под тысячами копыт дрожала земля.

Огромное поле было усеяно телами убитых, трупами лошадей. Валялись брошенные белогвардейцами пушки, пулеметы, винтовки. По степи носились кони, потерявшие своих всадников.

После отбоя Паршин заарканил вороного жеребца и подвел его к Дундичу.

Дундич вскочил на жеребца, но тот встал на дыбы. Олеко дал шенкеля и послал коня вперед. Вороной стрелой пронесся через выгон и таким же аллюром вернулся обратно.

— Хорош, — сказал Дундич. — Под моим седлом вторым конем ходить будет.

Первым считался Мишка — рыжий рослый дончак с белыми чулками на ногах. Олеко называл его понимающим конем. Конь и в самом деле понимал своего хозяина. Однажды под Царицыном раненый Дундич упал с коня. Подняться ему было не под силу, и Мишка все ходил вокруг, пока не пришел санитар и не помог Дундичу.

«Конь подо мной — и жизнь со мной». Это была любимая поговорка Дундича. Хороший конь умножал силы бойца, помогал наносить молниеносные удары и с такой же стремительностью, при необходимости, уходить от врага.

Из трофеев Шпитальному достались винтовка и маузер.

— Гарно нас Шкуро снабжае, — заметил Шпитальный.

— Не Шкуро, а Антанта, — поправил приятеля Сороковой. — Винтовки у него чьи? Английские. Пушки? Французские. Все Антанта посылает.

— А нельзя Антанту послать?.. — Шпитальный выругался. — Мы ще до нее доберемся. Доберемся, Сашко?

Разговор происходил в ноябре, а через месяц сияющий Сороковой говорил бойцам:

— Добрались-таки. Антанта свое войско из Одессы, Мурманска, Архангельска и других мест убрала. Знаешь, что по этому поводу Ленин сказал? — Сороковой вынул из кармана газету и стал читать:

— «…Эта победа, которую мы одержали, вынудив убрать английские и французские войска, — писал Ленин, — была самой главной победой, которую мы одержали над Антантой. Мы у нее отняли ее солдат…».

Сороковой остановился, посмотрел на Шпитального и еще громче повторил: «Мы у нее отняли ее солдат». Здорово, хлопцы, сказано!

— Читай, Сашко, дальше.

— «Мы на ее бесконечное военное и техническое превосходство ответили тем, что отняли это превосходство солидарностью трудящихся против империалистических правительств».

— Солидарность! — повторил вслед за Сороковым Шпитальный. Ему нравилось это слово. Коренной донской казак, он не был заражен местничеством, не держался за свою хату, за свой земельный казачий пай. Он открыто выступал против тех, чьи интересы замыкались сельской околицей, кто готов был защищать только свою станицу, а воевать за всю Россию не хотел.

Если бы Шпитальному сказали: «Переплыви Черное море, пересеки Балканские горы, дойди с Дундичем до самого Белграда», он бы не задумываясь постоял за трудовой югославский народ с той же решительностью, с какой и Дундич боролся за дело русских пролетариев.

Пушки, винтовки, патроны — все это было пущено в ход против тех, на кого делали ставку империалисты.