— Победа под Орлом и Воронежем, — заявил Владимир Ильич, — где преследование неприятеля продолжается, показала, что и здесь, как и под Петроградом, перелом наступил. Но нам надо, чтобы наше наступление из мелкого и частичного было превращено в массовое, огромное, доводящее победу до конца.

Ленинские слова о массовом, огромном наступлении были подхвачены бойцами конного корпуса. Преследуя белую конницу, буденновцы вышли на другой берег Дона. Впереди лежала Касторная — крупный железнодорожный узел, расположенный на стыке двух белых армий — Добровольческой и Донской. Сюда устремились красные конники.

Накануне решающих боев в село Стадницу, где находился штаб корпуса, прибыл всероссийский староста — Михаил Иванович Калинин. Из Воронежа на фронт он отправился вместе с председателем ЦИК Украины Григорием Ивановичем Петровским. Ехали без охраны. В нескольких километрах от штаба корпуса их остановил конный разъезд 6-й дивизии. И гости, и те, кто их остановил, не были уверены друг в друге. Калинин думал: «Не белые ли это?», а бойцам гости показались буржуями, бежавшими из Воронежа к белым.

Когда командиру корпуса доложили о задержанных «буржуях», он приказал привести их. Буденный решил сам разобраться. Да и разобраться было нетрудно: гости предъявили мандаты, подписанные В. И. Ульяновым-Лениным.

Буденный извинился перед Калининым и Петровским за такой нелюбезный прием.

— Не стоит извиняться, Семен Михайлович, — возразил Калинин. — Ваших орлов не ругать, а благодарить надо. Не зная дороги, плохо ориентируясь в обстановке, мы бы легко и к белым могли угодить. Хорошо, что ваши ребята подвернулись. Скажите, не они ли в гости к Шкуро ходили, когда тот в Воронеже был?

— Нет, не эти, другие. С ними Дундич ходил.

— А где он, этот молодец? Только вчера у нас с Григорием Ивановичем разговор о нем был.

Начался разговор в помещении губернского комитета партии. Воронежские товарищи с большой теплотой отзывались о красной коннице, о ее мужественных бойцах и командирах. Когда кто-то из местных партийных работников рассказал об отважном сербе, зарубившем в одном бою две дюжины белоказаков, Григорий Иванович усомнился: «Быть не может!»

Секретарь губкома велел принести подшивку местной газеты «Коммуна». В ней, в номере за последние числа октября, вскоре после освобождения города была напечатана беседа с Буденным.

Представляя Дундича корреспонденту газеты, Семен Михайлович назвал его героем из героев. Тут же сообщалось, что Дундич в одном бою зарубил 24 белоказака *.

«Не крючковщина ли все это, — подумал Петровский. — Да и Кузьма Крючков** был куда „скромнее“: в начале мировой войны он в одном бою убил четырнадцать немцев. Корреспондент же „Коммуны“ пишет, что Дундич зарубил две дюжины. Тут что-то не то!»

— Спросим у Буденного, — сказал Калинин, когда Петровский высказал ему свои сомнения. — Не приписал ли корреспондент комкору и Дундичу то, чего они не говорили, не дала ли «Коммуна» осечку?

Нет, не дала. Буденный это подтвердил. Он только уточнил, что Дундич не всех зарубил: кого полоснул острой саблей, кого из маузера уложил. Об этом он расскажет и расскажут те, кто его в том бою прикрывал. Да вот он и сам — легок на помине. И командир корпуса познакомил гостей с Дундичем.

Людям, не видавшим Дундича, но слыхавшим о его метком сабельном ударе, он обычно представлялся человеком богатырского телосложения. Но перед Калининым и Петровским стоял обыкновенный человек. Он ничем не выделялся среди других конников: ни ростом, ни силой. Более того, Дундич был застенчив, немногословен, зато его боевые дела сами говорили за себя.

Дундич понравился гостям, и они весь день не отпускали его. Михаил Иванович усадил Олеко рядом с собой. Когда принесли самовар, Калинин вынул из кармана завернутый в бумагу кусочек сахару и при всех расколол его на восемь долек.

— Угощайтесь, товарищи, — сказал Калинин. — Чай вприкуску — тоже чай.

Все семь человек, сидевшие за столом, переглянулись: неужели в Москве для всероссийского старосты не нашлось сахара?

— Когда страна голодает, — сказал Калинин, как бы угадывая мысли присутствовавших, — привилегий никому не должно быть. Все в одинаковой мере: председатель ВЦИК и рядовой красноармеец — должны делить тяготы гражданской войны.

После обеда засветло гости уехали в Воронеж.

Их провожали Дундич с группой конников. Только выехали за околицу села, как закапризничал мотор. Машина остановилась в поле.

— Мне говорили, что вы из маузера со ста метров без промаха бьете, — сказал Дундичу Петровский. — Это верно?

— По крупной цели могу и с более дальней дистанции. По мелкой — со ста. Разрешите?

Дундич прицелился и с первого выстрела сбил появившуюся в небе ворону.

— А в воробья, что сидит вот на том столбе, вряд ли попадете, — подзадорил Дундича Петровский.

— Попаду.

— Докажите.

— Попаду при условии…

— Каковы же ваши условия? — спросил Калинин.

— За каждого убитого воробья полушубок.

— Ох и хитер! — воскликнул Калинин. — Он их сотню набьет, а нам расплачиваться! Интересно, зачем одному человеку столько полушубков?

— Я, Михаил Иванович, не за себя тревожусь, а за товарищей: они обносились, а зима, видите, какая? Не сиротская — лютая.

— Эх вы, добрейшей души человек, — похвалил Дундича Калинин. — Понимаю вас, но обещать ничего не могу. Фабрики стоят, топлива и сырья нет. Вот разобьем Деникина, тогда легче дышать будет. Все бойцам дадим, ничего для них не пожалеем.

Когда шофер завел мотор, Калинин протянул руку Дундичу.

— До свидания, товарищ Дундич. Я с вами не прощаюсь, мы еще встретимся. Скоро ваш корпус будет преобразован в Первую Конную армию.

— Об этом мы все мечтаем.

— В Конную непременно приеду. А если не смогу и война кончится, прошу ко мне в гости. Чаем напою не вприкуску, а внакладку…

— Спасибо, Михаил Иванович.

— К Ленину в гости сходим. Представляю себе, как будет рад Ильич, когда узнает о нашем друге сербе — отчаянно смелом человеке.

Калинин по-отцовски обнял Дундича, и машина тронулась.

Несколько минут Дундич не садился на коня. Он молча смотрел на удалявшийся автомобиль, и ему виделись заснеженная Москва, древние зубчатые стены Кремля, скромный кабинет Ленина, улыбка вождя *.

Вскоре после отъезда гостей Буденный отдал приказ всем частям корпуса на рассвете 5 ноября развернуть наступление на Касторную.

Началось упорное кровопролитное сражение.

К этому важному железнодорожному узлу деникинцы стянули артиллерию, бронемашины, танки, бронепоезда. Вокруг Касторной были вырыты окопы, создана круговая оборона. На подступах к станции действовала белая кавалерия.

Но ничто не спасло деникинцев: 15 ноября Касторная была полностью очищена от белых. Основательно надломленный деникинский фронт затрещал по всем швам. Стремительным ударом конный корпус врезался в стык двух белых армий — Добровольческой и Донской.

— Дали мы Деникину в Касторной усиленную дозу касторки, и желудок у него совсем расстроился, — шутил Дундич, рассказывая о боях вернувшемуся из госпиталя Сороковому.

Разговор происходил уже далеко за Касторной, в селе Волоконовке. Здесь Дундич вновь отличился. На этот раз не классической рубкой, не меткой стрельбой, а своей находчивостью. Вырвавшись вперед, он заметил у обочины дороги щуплого офицера с погонами штабс-капитана.

— Ваше высокоблагородие! — крикнул Дундич, осаживая коня. — Если память мне не изменяет, вы из семнадцатого полка?

— Точно. Жду штабную машину. А вы из какого полка?

— Соседнего, — ответил Дундич. — Красные входят в село, торопитесь, иначе попадете к ним в лапы.

— Уж этого я бы не хотел.

— Пока не поздно, прыгайте ко мне в седло. Я доставлю вас в надежное место.

Штабс-капитан согласился.

— Всю жизнь буду вам благодарен, — сказал он, усаживаясь в седло.

— Благодарить будете потом. — И Дундич повернул коня в обратную сторону.