Руднев хотел было отчитать Бородавку, сказать, что он не перекрашивался, не приспосабливался к новой власти, что она для него родная, но решил, что подобные объяснения ни к чему. Лучше послушать, что скажет казак, с какими мыслями он возвращается на Дон.

— Господин прапорщик, — вкрадчиво произнес Бородавка. — Разрешите по личному вопросу…

— Обращайтесь.

Бородавка поближе придвинулся к Рудневу и шепотом, чтобы красногвардейцы не слышали, сказал:

— Прикажите им, чтобы сабля и карабин при мне остались. Оружие для наших Советов пригодится.

— Для каких?

— Для казачьих, что без коммунистов.

— Не хитрите, Бородавка. Какие же это Советы без коммунистов! Снимайте саблю, карабин, — приказал Руднев, — и больше не попадайтесь!

Лицо Бородавки покрылось красными пятнами. Он поежился и сдал оружие.

— Прощевайте, господин прапорщик! Но помните, что безоружный может еще оружным стать, а тогда увидим, чьи Советы лучше.

— Увидим, — спокойно ответил Руднев и, вскочив на коня, понесся к месту, где началась перестрелка между красногвардейцами и калединцами, отказавшимися сдать оружие.

Когда разрозненные красногвардейские и краснопартизанские отряды вливались в армию и нужен был начальник штаба, Ворошилов из всех военспецов выбрал Руднева.

В горячую военную пору его ровесники командовали полками, бригадами, дивизиями. Многие из них для солидности отращивали бороды, отпускали усы. У начальника штаба 5-й Украинской Красной Армии не было ни бороды, ни усов. На этом посту Руднев пробыл недолго, всего лишь несколько месяцев, — столько, сколько просуществовала 5-я армия. Примерно в одно и то же время с Украины к Царицыну отступили и 3-я армия, и отряды красных партизан, красногвардейцев Дона и Ставрополья. Из них, а также из частей бывшего Царицынского фронта в середине июня 1918 года была создана группа войск, именуемая «Группой войск тов. Ворошилова». Начальником ее штаба назначили Руднева.

Начштаба радовало то, что в «Группе войск тов. Ворошилова» служат не только сыны России. В нее влились и интернациональные части: югославский коммунистический полк, пробившийся с Днепра к Волге; отряд китайских добровольцев; рота чехословацких красногвардейцев; пехотная интернациональная бригада, в рядах которой служили русские и немцы, австрийцы и чехи, венгры и словаки.

Обладая отличной памятью, Руднев слово в слово помнил ленинское высказывание о громе парижских пушек, разбудивших самые отсталые слои пролетариата, спавшие глубоким сном. Теперь залпы «Авроры» разбудили венгров, китайцев, немцев, австрийцев, болгар, волею судеб оказавшихся в России. Они добровольно стали под знамена Октября. Вспомнился Коле и поляк Ярослав Домбровский, и венгр Франкель, и русская революционерка Елизавета Дмитриева, возглавившая женский батальон, и другие интернациональные бойцы, пришедшие в далеком 1871 году на помощь парижским коммунарам. Но это движение, названное Лениным «Величайшим движением пролетариата в XIX веке», было лишь маленьким ручейком в сравнении с тем движением, что родилось в XX веке, когда в рядах молодой Красной Армии сражались многие тысячи интернациональных бойцов. Большинство из них у себя на родине не участвовали в политической жизни. Здесь, в революционной России, они впервые проходили школу политической борьбы.

В утренние часы на улицах волжского города, как всегда, было оживленно. Люди куда-то торопились. Переходя дорогу, Дундич заметил идущего впереди. Ворошилова. Он хотел было догнать командующего, рассказать ему обо всем случившемся в «Столичных номерах», но тут же передумал.

С Ворошиловым его познакомил Руднев. Представляя Дундича, он хорошо отозвался о сербском отряде и его командире, сказал, что Дундич дерется как лев.

— Как лев, — повторил Ворошилов. Ему, видно, понравилось сравнение воина со львом. — Красной Армии нужны львы.

А что он скажет теперь? Да и вообще захочет ли Ворошилов с ним разговаривать? Командующему, должно быть, уже доложили о решении Совета иностранных рабочих и крестьян, и вряд ли после всего случившегося Климент Ефремович будет поддерживать Дундича. Да и как он, Дундич, будет смотреть Ворошилову в глаза?

Впервые в своей жизни Дундич проявил робость. Он не решился подойти к Ворошилову. Свернув в первый переулок, Олеко вышел на улицу, где жил Руднев. Его он застал за чтением донесений.

— Только что у меня были одесситы, — сказал Руднев, откладывая в сторону бумаги. — Одесский губком партии там же, в «Столичных номерах», поселился. О тебе они все знают. За поведение в Совете осуждают, за Одессу — хвалят.

— Хвалить меня не за что…

— Хвалят за бой на Николаевском бульваре, где ты здорово рубил юнкеров. Одесситы просят сохранить тебя для Красной Армии. Да и мы не считаем тебя потерянным. Придется только род войска переменить.

— Товарищ начальник штаба! — Дундич вытянулся в струнку. — В какую часть направишь?

— В пехотную…

— В пехотную? А что мне там делать, я же кавалерист. — В голосе Дундича слышались нотки обиды.

Руднев сделал вид, что не расслышал сказанного. Он знал, что с давних времен кавалеристы свысока смотрели на пехотинцев.

Руднев наклонился над картой и, проведя по ней карандашом, добавил:

— Вот здесь, в этой станице, помещается штаб бригады. Выезжать надо завтра.

На рассвете следующего дня Дундич покинул Царицын.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

На том месте, где, петляя, река извивается змейкой, расположился сторожевой пост пехотного батальона, охранявший небольшой участок левого берега Дона, который значился в оперсводках дальним подступом к Царицыну. А на правом обрывистом берегу — белоказаки. Их атаман генерал Мамонтов, действуя крестом и маузером, бросал на волжский город казачьи полки, артиллерию, пехоту, листовки о божьем возмездии.

— Сашко, а Сашко, какой теперь месяц? — спросил пожилой солдат, нашедший в траве пожелтевшую листовку.

— Сентябрь, а что?

— Он божится, что пятнадцатого августа будет в Царицыне.

— Это ты про мамонтовскую писанину? — уточнил Сороковой.

— Да, про нее. — И боец протянул Сороковому воззвание Мамонтова к защитникам Царицына.

«Граждане города Царицына и вы, заблудшие сыны российской армии. К вам обращаюсь я с последним предложением мирной и спокойной жизни в единой и великой России, России прославленной, России, в бога верующей. Близок ваш час и близко возмездие божие за все ваши преступления…

Именем бога живого заклинаю вас: вспомните, что вы русские люди, и перестаньте проливать братскую кровь, Я предлагаю вам не позже пятнадцатого августа сдаться и сдать ваш город нашим донским войскам. Если вы сдадитесь без кровопролития и выдадите мне ваше оружие и военные припасы, я обещаю сохранить вам жизнь. В противном случае — смерть вам позорная. Жду до пятнадцатого августа. После — пощады не будет».

— Не дождется, собака! — заключил Сашко, пуская листовку на курево. — И бог не помог, и хваленая кавалерия. У белых в десять раз больше коней, чем у нас. А было бы у нас столько конницы, не унес бы Мамонт своих копыт из-под Царицына, не зверствовал бы на Дону.

Сашко крепко затянулся и задумался.

Он слыхал, что в начале того же восемнадцатого года Царицынский красногвардейский отряд прибыл на станцию Чир. Это было в конце января, в полдень. А вечером к командиру отряда явились парламентеры из Нижне-Чирской. Они заявили, что хотят избежать кровопролития и потому готовы передать окружного атамана в руки советского правосудия.

Командир отряда поверил им на слово. Парламентеры обещали доставить Мамонтова.