Захватили их мамонтовцы в Царицыне в конце июля 1919 года, когда под натиском противника 10-я армия после многомесячной обороны вынуждена была оставить волжский город.

Конный корпус двигался в сторону Михайловки. Здесь, по сведениям разведки, должен был находиться штаб Донской армии генерала Алексеева. Но ни Алексеева, ни его штаба в Михайловке не оказалось. На путях стояли три бронепоезда. Командир корпуса приказал артиллерийскому дивизиону разрушить железнодорожное полотно, сковать действия бронепоездов.

Вражеская конница несколько раз пыталась прорваться к станции, но те же меткие артиллеристы отгоняли белоказаков.

Когда группа отважных конников во главе с Буденным приблизилась к бронепоездам, пулеметчики открыли беспорядочную стрельбу, но не было ни одной жертвы, ни одного попадания. Дундич вскочил на ступеньки головного вагона бронепоезда, носившего имя генерала Мамонтова, собрался крикнуть: «Сдавайтесь!», но пулеметчики опередили его. Они сами подняли руки вверх.

Выяснилось, что пулеметчики, так дружно палившие в воздух, насильно мобилизованы в белоказачью армию и отправлены на фронт. Началом их действий был отказ стрелять по своим.

Конники смыли с брони фамилию белого генерала и размашистым почерком написали: «Бронепоезд имени Семена Буденного».

Исполняющим обязанности начальника бронепоезда назначили Дундича. Назначение было временное: у Дундича открылась старая рана, врач предлагал ему лечь в госпиталь. Но Олеко решительно отказался, и его отправили «лечиться» на бронепоезд, в захвате которого он принимал участие.

На фронте наступило короткое затишье. Дундич воспользовался им. Вместе с Паршиным он отправился по железной дороге до станции Арчеда. Отсюда рукой подать до Колдаирова.

Я. Н. Паршин.

До ветряной мельницы ехали верхами. Каждый думал о своем: Дундич — о встрече с Марийкой, Паршин — о жене и сыне, оставшихся в Семикаракорской.

Дундич попросил мельника посмотреть за лошадьми, пока он и Паршин сходят на хутор. Мельник охотно согласился, но наотрез отказался от обещанной платы.

— Со своих не беру. Давненько, товарищ Дундич, в наших краях не бывали. К Самариным, к Марийке?

— Откуда вам это известно? — удивился Дундич.

— Все новости ко мне сходятся. Знаю, что самаринская дочка ждет не дождется.

На душе у Дундича сразу полегчало. «Значит, ждет?» От радости он готов был обнять мельника.

— Ждет! Ждет! — крикнул Дундич Паршину, спускаясь с лестницы.

На хутор шли пешком, той дорогой, по которой он не раз ходил с Марийкой. Кругом стояла непривычная для военной поры тишина. Не слышно было ни артиллерийского грохота, ни пулеметного треска.

— Товарищ командир! — Паршин повернулся всем корпусом к Дундичу: — Давай прогоним тишину. Известим выстрелом, что живыми и здоровыми прибыли на хутор.

Паршин объяснил, что на Дону издавна заведено: возвращается казак из похода и неподалеку от родного дома выстрелом дает о себе знать.

— Давай! — загорелся Дундич. Он уже приготовился выстрелить, но, заметив на крыше самаринской хаты аиста, положил маузер в кобуру. Выстрелом он мог спугнуть старого знакомого, который зиму проводит где-то за тридевять земель, а на лето, перемахнув через горы, моря, пустыни, прилетает на донской хутор в старое, свитое им гнездо.

Аист стоял на одной ноге, в той же самой привычной для него позе, в которой находился и тогда, когда Дундич вместе с другими бойцами уходил из хутора. И добрый аист, и тишина, царившая вокруг, настраивали Олеко на мирные мысли.

Дундичу представилось, будто война уже кончилась и у него, как и у аиста, есть свое гнездо, семья, дети. Они сидят на коленях, взбираются ему на плечи. Маленькие Дундичи внимательно слушают рассказы отца о славных походах, о местах, где он воевал, о его боевых товарищах. В рамках над кроватью их портреты.

Незаметно подошли к самаринской хате. Оттуда слышался неокрепший детский голосок. Дундич и Паршин на носках подкрались к окну. Шурик декламировал:

— Здорово, молодец! — крикнул Дундич. — Принимай нас не с молочком, а с конфетами, и не вечерком, а утречком.

— Дядя Ваня! — закричал Шурик, бросаясь к Дундичу. — Ой, как мы вас ждем!

— А Мария где?

— В школе, с ребятами занимается.

— Анна Григорьевна дома?

— В Иловлю уехала. Подождите в хате. Я мигом за Марией сбегаю.

Надев на голову отцовский картуз, мальчик выбежал на улицу, напевая: «Приходите вечерком, вечерком да с молочком».

Мария пришла домой раньше племянника. Увидев Дундича, она от изумления замерла на месте. Олеко бросился навстречу.

— Ваня, живой, неубитый, — говорила Марийка сквозь слезы, прижимаясь к Дундичу. — А я думала…

— О чем же ты думала?

— Думала, что ты променял меня на фельдшерицу. Я о ней в газете читала.

— Да что ты, родная! Тебя я ни на кого не променяю, — и Дундич поведал Марийке, ради кого он похитил фельдшерицу и как со дня на день ждал, когда Колдаиров будет освобожден и он сумеет приехать за ней, чтобы быть всегда вместе.

Веселая улыбка озарила Марийкино лицо. Девушка смеялась над собой, над своими сомнениями.

Марийка принялась накрывать на стол, но Олеко остановил ее:

— Ты лучше быстрее собирайся в дорогу. На станции нас ждут…

— Ну и пусть себе ждут, — смеясь ответила Марийка. — Сам говоришь — поезд бронированный, с ним ничего не сделается.

— Да, но у меня могут быть крупные неприятности. Я ведь без разрешения за тобой поехал и без тебя не уеду.

— И я тебя одного не отпущу, — решительно произнесла Марийка. — Нужно бы с матерью поговорить, а она только завтра к вечеру вернется.

— Ждать не могу. Торопись, Марийка.

Условились, что Дундич с Паршиным уйдут раньше и будут ждать ее у ветряка. Марийка быстро соберет свои вещи, оставит матери записку, объяснит свой уход. Мать не осудит. Поплачет — и благословит.

Самым трудным было для Марийки написать несколько строк матери. Напишет, перечеркнет и снова напишет. Наконец из-под пера полились теплые, сердечные слова.

Оставив записку, в которой она просила у матери одновременно и прощения и благословения, Марийка уложила в узелок свои нехитрые пожитки и, не задерживаясь, выбежала во двор. Молча простилась она с домом, где родилась, помахала рукой аисту и торопливыми шагами направилась к ветряку, приветливо размахивавшему большими крыльями.

Увидев приближавшуюся Марийку, Мишка навострил уши. Подойдя к коню, девушка трижды поклонилась ему.

— За что Мишке такая честь? — спросил Дундич, потрепывая коня по шее.

— За то, что он честно тебе служит и живым доставил на хутор.

Конь весело заржал.

— Вишь, хозяйку узнал, — подхватил Яков Паршин.

Дундич сел с Марийкой в одно седло, и Мишка вихрем понесся в сторону вокзала.

— Стой, Ваня, стой! — закричала Марийка: ветром сорвало с головы платок.

Дундич хотел повернуть обратно, но Паршин, ехавший сзади, подхватил с земли платок.

Примерно через месяц после того, как Марийка уехала с Дундичем, к Сороковому привели пожилого казака в шароварах с красными лампасами, заправленных в латаные сапоги.

— Садись, — не подымая глаз, сказал Сашко, показывая рукой на табуретку.

Казак снял с головы картуз, положил на колени.

— Кто будешь и откуда?

— Я, — казак ткнул себя в грудь указательным пальцем, — колдаировский житель.

— Фамилия?

— Самарин.

— Много у Мамонтова с вашего хутора?

— Не много и не мало. Больше пожилой народ. Мой сынок, Петька, с первого дня в красной коннице служит.