Остаётся надеяться, что брачная ночь, которая обошлась ему так дорого, стоила того.
Как я уже сказала, известие об их браке вызвало у меня горький смех. Моя дорогая подруга Белла, с которой мы провели вместе так много счастливых часов, именует теперь себя английской королевой Елизаветой. Однако другие отнюдь не были склонны смеяться по этому поводу, поэтому-то Эдуард и держал в тайне свою женитьбу в течение шести месяцев.
Я не сомневаюсь, что в начале царствования Эдуард немного побаивался своего повелительного кузена, который завоевал себе — без особых на то, как мы видели, оснований — репутацию победоносного солдата и был фактическим правителем страны. Эдуард хотел только, чтобы ему не мешали наслаждаться всеми прелестями новобрачной, и он знал, что Уорик, выражаясь мягко, отнесётся неодобрительно к его выбору. Но когда граф стал всё чаще и чаще заговаривать о женитьбе на французской принцессе, сперва прося, а затем и требуя ответа, Эдуард вынужден был открыть ему правду. О степени негодования графа я могу, судить по тем чувствам, которые он изъявил при нашей встрече через несколько лет. Но даже в 1470 году он был дьявольски зол на своего протеже и всех, кто оказался замешан в этой истории. Возможно, тут говорила ревность, ведь Уорик в своё время несколько раз переспал с Беллой и, несомненно, уже знал, что в последнюю их встречу Белла, действуя в качестве моей лазутчицы, сумела его одурачить. Но что он мог поделать? Если Эдуард — король Англии, как Уорик стремился внушить всему миру... то Элизабет Грей, урождённая Вудвилл, королева, и гордому графу не оставалось ничего иного, как опускаться на колено при каждом её появлении.
Естественно, в то время я совершенно не представляла себе, как этот поразительный поворот событий может повлиять на мою личную судьбу. Мои дела, казалось, никогда ещё не обстояли так плохо, тем более что Белла очень быстро принялась рожать детей для своего мужа. Первыми были девочки, но, принимая во внимание удивительную плодовитость их матери, можно было в скором времени ожидать и появления наследников престола, призванных увековечить йоркистскую династию. Не имея ни денег, ни влиятельных друзей, ни оружия, я ничем не могла этому помешать. Однако я уже обладала тем, чего пока ещё не было у Беллы и Эдуарда, — своим собственным престолонаследником; отныне все надежды я возлагала на моего Эдуарда. В течение нескольких последующих лет я сосредоточила все свои усилия на том, чтобы, с помощью верного Фортескью, вырастить из моего сына настоящего мужчину, воспитать его в истинно королевском духе.
Люди, которым следовало бы знать что к чему, часто осуждают меня за то, что я поощряла воинственность в характере моего сына. Но посудите сами. Все мои несчастья, казалось, объяснялись полным отсутствием воинственности в характере мужа. Обладай он хоть десятой долей воинских доблестей его отца, десятой долей его силы и безжалостности, которые мог бы проявить в случае надобности, я бы до сих пор спокойно обитала в Вестминстере, и фактически и номинально оставаясь королевой Англии. Что до Солсбери, Уорика, Йорка и его сына, то их принудили бы к полному повиновению или казнили по обвинению в измене... а Белла по-прежнему оставалась бы моей дорогой подругой, и мы продолжали бы свои любовные игры. Но я оказалась изгнанницей, а потому не заслуживаю порицания за то, что стремилась построить своё будущее так, чтобы жажда мести сочеталась в нём с жаждой безопасности, спокойствия и власти.
По мере того как принц превращался в сильного, атлетически сложенного юношу, крепли и мои надежды. В то время я не искала никаких брачных союзов для своего сына. После смерти Марии Гельдернской договорённость о женитьбе принца на шотландской принцессе как бы сама собой отпала. Я не спешила снова затрагивать этот вопрос или начинать какие-либо новые переговоры. Я болезненно сознавала, что рискую получить резкий отпор в этих своих попытках, как это произошло с папа, когда он, сильно обедневший, подыскивал жениха для своей дочери. К тому же я хотела, чтобы ничто не отвлекало принца Эдуарда, от его решимости отвоевать своё законное наследство. Я даже не сватала ему кого-нибудь в любовницы, да он и не хотел этого. Единственным предметом, который он изучал, были военные кампании, единственными его игрушками — оружие и доспехи, а единственными друзьями — солдаты, которых я к нему приставила.
Открыто признаюсь, что я наблюдала за всем этим с полным спокойствием. Я постепенно продвигалась к своей цели. И не сомневалась, что, когда настанет нужное время, удастся подыскать подходящую партию, хотя даже в самых смелых мечтах не представляла себе, кто бы это мог быть.
Между тем я наблюдала за событиями, происходившими в Англии. В мае Елизавета была коронована. Как я уже рассказывала, она присвоила себе честь открытия моего колледжа в Кембридже, наконец сооружённого. В следующем месяце король Генрих был схвачен в одном из северных аббатств. Из полученных мною донесений явствовало, что к нему теперь относились без малейшего уважения; привязав к лошади, его провели сначала по всей Англии, затем по улицам Лондона и заточили в Тауэр, как самого заурядного преступника.
Кто-то, возможно, выразит недоумение, почему Эдуард Марчский и Уорик не позаботились о том, чтобы их царственный пленник как можно быстрее присоединился к своим предкам. Но они оказались в трудном положении. Держать помазанника Божьего в плену — дело весьма дорогостоящее и сомнительное; конечно, они могли бы возвестить о его отречении, возможно; и с полным основанием, так как Генрих с лёгкостью подмахнул бы любую бумагу, которую ему подсунули, но иметь двух королей вряд ли приемлемо. Когда Ричард II отрёкся от престола в пользу Генриха IV, он сделал это публично, и никто не протестовал против такого решения. Однако дед моего мужа всё же счёл необходимым ускорить его переход в. мир иной. Можно было также предположить, что сам факт нахождения Генриха, пребывающего в добром здравии, в Лондоне, служил для его сторонников побудительным стимулом добиваться реставрации.
Этим аргументом, однако, можно было противопоставить другие. В плен Генриха захватили публично. Его внезапная смерть после довольно продолжительной жизни в теперешних трудных обстоятельствах могла бы вызвать всеобщее недоумение: в 1465 году Мир стал несколько умудрённее, чем был в 1397-м. Второй довод кажется мне значительно более весомым: пока Генрих оставался в живых, его можно было убедить признать незаконным любое моё действие, любой союз, какой я могла бы заключить, внеся тем самым смятение в ряды его приверженцев. Но если бы он умер, — и ни Марч, ни Уорик не могли в этом сомневаться, — то я тут же провозгласила бы своего сына королём Эдуардом IV, что привело бы к ещё большему смятению, ибо на это имя и титул уже претендовал Марч. И что с их точки зрения, вероятно, было ещё хуже — все враги Англии объединились бы вокруг меня, и вместо слабого, немощного, преждевременно состарившегося человека им пришлось бы иметь дело с неистовым юношей, поддерживаемым не менее неистовой матерью и Бог весть какими ещё силами.
Посему они и предпочли оставить Генриха в живых, во всяком случае на некоторое время.
Я прекрасно разбиралась в их тайных кознях, но должна сказать, что в то время не видела почти никакого будущего ни для принца Эдуарда, ни для меня. Мы слышали, с каким недовольством принял Уорик тайную женитьбу короля, но не думали, что в связи с этим он может предпринять какие-то конкретные меры, во всяком случае послужившие на пользу нашему делу. Во всей Англии мы удерживали один-единственный замок, неприступный Харлех, откуда бесстрашный граф Пемброкский, Джаспер Тюдор, всё ещё бросал вызов всему миру. В своём письме он уверял меня, что может завербовать для меня валлийскую армию, будь у него только деньги.
В этом-то и заключалась загвоздка. Как ни покажется странно, но в каком бы трудном, положении человек ни оказался, ему никогда не следует впадать в полное отчаяние, ибо весь остальной мир продолжает заниматься собственными делами и невозможно предугадать, когда эти дела повернутся в благоприятную для нас сторону.
