По освобождении из Тауэра Суффолк вместе с Элис тотчас же укрылся в своих восточно-английских владениях. Возможно, он предчувствовал, что ему грозит, и хотел в последний раз насладиться семейными радостями.

Я подозреваю, что все англичане, независимо от общественного положения и убеждений, с нетерпением ожидали и возобновления заседаний парламента.

10 января 1450 года Генрих и я возвратились в Вестминстер. Едва приехав, мы получили весьма тревожные вести из Портсмута, где толпа матросов схватила епископа Молинё, который собирался отплыть во Францию — или, точнее говоря, бежать из страны. Матросов разозлила задержка платы, а в презренном епископе они узнали министра, члена правительства; до них, видимо, ещё не дошло известие о его отставке. Как бы то ни было, этот мерзкий негодяй, заботясь лишь о спасении собственной ничтожной шкуры, возложил всю ответственность за постигшие страну беды на Суффолка, не преминув выдвинуть и многие другие обвинения, — в частности, упомянул о замеченной многими неподобающей близости между герцогом и королевой.

Вся эта омерзительная клевета отнюдь не спасла ему жизнь: толпа мгновенно разорвала его на клочки, но обвинения человека, который, по всей видимости, знал, что находится на пороге смерти, приобрели неожиданный вес. Я поняла, что нам предстоит действовать со всей решительностью, но опасалась, как бы Генрих не поддался обычным своим колебаниям. Я даже послала гонца к Сомерсету, умоляя его о поддержке, но он ничем не мог помочь, ибо все его силы уходили на оказание сопротивления французам.

Парламент собрался 22 января и без долгих прений постановил выдвинуть обвинение против Суффолка.

Обвинение оказалось серьёзное — в государственной измене. Прежде чем мы успели что-либо предпринять, герцог был снова заточен в лондонский Тауэр, и на этот раз по воле парламента, а не короля. Этот так называемый Тауэр — огромная устрашающего вида крепость, построенная Уильямом Завоевателем, дабы господствовать над городом; она и в самом деле господствует над городом. В последние годы Тауэр часто используют как тюрьму, откуда можно выбраться лишь по решению судебных властей. Вполне понятно, я не на шутку встревожилась и принялась умолять моего мужа употребить свою королевскую власть, дабы вызволить нашего друга. Невзирая на всё мои настояния, Генрих не хотел или не мог этого сделать.

— Мы должны молиться, — твердил он.

Я такая же христианка, как и все, ничуть не хуже, но даже в свои девятнадцать лет уже заметила, что вряд ли следует рассчитывать на заступничество Божества, не зная всех обстоятельств, — в частности, кто молится за то, чтобы свершилось событие, противоположное твоим желаниям. Мы все сходимся во мнении, что Бог един, и отсюда следует, что он не может поддерживать в каждом споре обе стороны; мы же с Суффолком, несомненно, согрешили если не телом, то душой. Я по-прежнему не оставляла намерений спасти герцога и ещё раз горячо заверила его в этом, но теперь оставалось только ждать суда.

Суффолк был заключён в тюрьму 28 января. 7 февраля он предстал перед парламентом и выслушал официальное обвинение: во-первых, в том, что продал часть королевства французам; во-вторых, что изменнически укрепил свой Уоллингфордский замок. Первое обвинение оказалось легко опровергнуть ссылкой на гарантии, полученные герцогом, прежде чем он поехал сговариваться о моём с Генрихом браке. Но второе обвинение... Оно застигло нас врасплох, и по моему настоянию Генрих приказал отложить рассмотрение этого дела, дабы должным образом изучить обстоятельства дела.

Рассмотрение было отложено, но отсрочка принесла мало пользы. Выход из этого положения напрашивался сам собой: следовало задним числом даровать герцогу разрешение на укрепление его крепости. В любом другом деле этого было бы достаточно. Но враги Суффолка, а их оказалось куда больше, чем друзей, выказывали твёрдую решимость во что бы то ни стало уничтожить его. Их доводы были пронизаны несокрушимой логикой ревностных адвокатов. Суффолк совершил измену, оправдывать его задним числом нельзя, как нельзя оправдывать убийцу уже после того, как он совершил преступление.

   — Что же нам предпринять? — простонал Генрих, обхватив руками голову.

   — Мы можем сделать только одно, сир, — сказала я мужу. — Возможно, это правильно и оправданно, что даже король не может задним числом одобрить нарушение закона. Но никто не сумеет отрицать, что король имеет право смягчить любой приговор.

Он поднял голову.

   — Но Суффолку придётся понести наказание. Причём публично, чтобы всё это видели.

   — Конечно, он должен понести наказание, — согласилась я. — Вы должны выслать его из королевства.

   — Да, да! — с готовностью подхватил Генрих. — Я вышлю его из королевства. Это доставит им удовольствие.

Постоянное стремление короля доставлять удовольствие своим подданным невероятно раздражало меня, мне хотелось знать, когда же его подданные будут стремиться доставить удовольствие ему самому. Или, может быть, никогда? Однако я как всегда постаралась скрыть свои мысли.

   — Вы приговорите его к пятилетней ссылке, ваша светлость.

   — Что вы сказали?

   — Вы приговорите герцога к пятилетней ссылке, ваша светлость. Это достаточно длительный срок, чтобы все позабыли о нём, но недостаточно большой, чтобы он утратил свои силы и энергию.

   — Это им не понравится, — пробормотал Генрих.

   — Пять лет, — повторила я тоном, не допускающим возражений.

Я велела передать герцогу, который всё ещё находился в заключении, чтобы он не отчаивался, сама же отправилась в парламент, где заняла своё место на предназначенной для женщин галерее, чтобы иметь возможность слушать дебаты. Я была уверена, что в моём присутствии Генрих не сможет пойти на попятную.

Когда герцог предстал перед палатой общин, парламентарии вознегодовали. Обвинения сыпались со всех сторон, прозвучало даже требование о немедленном осуждении — верный шаг к эшафоту. Суффолк мужественно отражал все нападки своих обвинителей, но я видела, что он чрезвычайно взволнован и, невзирая на мои утешения и обещания, чувствует, что проиграл. Я не отрывала глаз от Генриха, надеясь, что хоть раз в жизни он поведёт себя как истинный Плантагенет. Понадобилось некоторое время, чтобы воцарилось молчание. Бросив быстрый взгляд на мою галерею, Генрих наконец заговорил — более решительно, чем обычно.

   — Милорд Суффолк всю свою жизнь преданно служил короне и этой стране...

   — Со всем к вам уважением, — дерзко перебил его спикер, — но должен заметить, что прошлые заслуги не могут являться смягчающим обстоятельством в деле о государственной измене.

   — Однако, учитывая эти заслуги, я вправе смягчить и смягчу приговор, — заявил Генрих. — Моим повелением милорд Суффолк высылается из королевства. — При этих словах члены палаты общин задохнулись от гнева. — Сроком на пять лет, — добавил он.

Послышались негодующие крики. Угрожающе взметнулись кулаки, кое-где даже зазвенела сталь. Я повернулась к Уэнлоку, который как всегда находился рядом.

   — Приведите королевских гвардейцев, сэр Джон, — сказала я. — Пусть проводят короля и герцога из палаты.

Опасаясь за собственную безопасность, я тоже покинула зал и вместе со своими фрейлинами поспешила во дворец. Здесь ко мне вскоре присоединился всё ещё дрожащий от пережитого волнения с пепельно-серым лицом Генрих.

   — Я уже было подумал, что началась революция, — выдохнул он.

   — Вы поступили, как подобает королю, ваша светлость, — сказала я. — Никогда ещё так не гордилась тем, что я ваша жена!

   — Вы правда гордились мной, Мег? Правда? — Он был похож на ребёнка. Взмахом руки я велела фрейлинам выйти и заключила его в свои объятия. Некоторое время он лежал рядом со мной, всё ещё дрожа, как испуганное дитя, а я всё не осмеливалась задать вопрос, вертевшийся у меня на кончике языка.

Наконец Генрих немного успокоился, я налила ему бокал вина, другой наполнила для себя и села рядом с ним.