В этот момент дверь отворилась и в спальню вошёл граф. Недолго раздумывая, он приблизился к моей кровати и крепко прижал меня к груди, осыпая поцелуями моё лицо. Затем, распластав меня на кровати, он опустил голову между моих грудей, целуя и лаская губами мои соски, и вновь и вновь повторял, как сильно любит меня.

В его любви, по крайней мере в чувственной, я не сомневалась. Но неожиданно весь мой пыл иссяк. Повторяю, мне было семнадцать, и я вдруг осознала, какое ужасное преступление собираюсь совершить. Это не просто супружеская измена, а государственная. К тому же Суффолк, при всей его красоте и привлекательности, человек низкого происхождения. Я как будто воочию видела перед собой своего дорогого Генриха и дорогую Элис. Неужели я предам этих самых благородных людей, которых я когда-нибудь встречала или встречу? И чем я при этом руководствуюсь? Интересами государства? Или просто предаюсь безумному влечению, которое я, молодая девушка, испытываю к этому нетерпеливому пожилому похотливцу?

Высвободившееся из штанов возбуждённое свидетельство его страсти оказалось чудовищно огромным по сравнению с тем, чем обладал мой дорогой Генрих. Я почувствовала смятение, если не сказать страх. И вот теперь это громадное нечто тыкалось в моё тело, ища входа... И вдруг я ощутила, что отнюдь не уверена в желании принять его в себя.

Трудно сказать, какие чувства обуревали тогда меня. Я только знаю, что вырвалась из его объятий, уселась в изголовье кровати и прикрылась подушкой как щитом. Моё сопротивление, как и следовало ожидать, повергло его в растерянность.

   — Мег, — выдохнул он, — я сделал вам больно?

Я и в самом деле ощущала некоторую боль, ибо никогда ещё не испытывала столь решительного, чтобы не сказать, грубого натиска. Но само собой разумеется, я отговорилась ложью.

   — Нет, нет, милорд, — заверила я его.

   — Но тогда... — недоговорил он, подползая по постели ко мне; зрелище это было одновременно зачаровывающим и отталкивающим, ибо его страсть проявлялась всё с той же силой, что и прежде.

Я поспешно отвернулась, судорожно сжимая подушку.

   — Я не могу.

При этих словах он замер.

   — Я... — Пожав плечами, я повторила: — Извините, милорд, но я не могу.

Он сел на постели в полной растерянности.

   — Я люблю вас, — пробормотал он.

   — И я люблю вас, милорд, — призналась я. — Но... я также люблю своего мужа и вашу жену. — И добавила не без язвительности: — Как и вам, кстати, следовало бы её любить.

   — Я и люблю её, — возразил он. — Но не так, как вас.

   — Мы с вами задумали дурное, — заявила я. — Нет, не могу изменить мужу.

У графа был совершенно подавленный вид.

   — Что же с нами будет? — спросил он.

   — То же, что и было, милорд, мы станем, в меру своих способностей, возложив все наши надежды на Бога, править этой страной. — Выглядел граф так, будто уже не способен ни на что, кроме как гладить меня, и я рискнула подвинуться ближе. — Я иногда не предам вас, милорд. Более того, вы всегда будете занимать самое важное место в моей жизни. Я только прошу от вас понимания.

— Да, — пробормотал он. — Да. — И попытался прижать меня к себе. Будучи неопытной, я ещё не знала, с какой быстротой может возрождаться к жизни мужское естество: вот оно поникло, ни дать ни взять надломленный тростник, но достаточно малейшего поощрения — и оно превращается в нацеленное копьё.

Я торопливо отодвинулась на безопасное расстояние.

   — Вам надо идти, милорд, не то они примутся вас разыскивать.

Чего можно ждать от семнадцатилетней девушки?

   — Я поступила глупо? — спросила я у Байи.

   — Да, ваша светлость. То, что вы, нагая, уединились с графом, уже само по себе преступление. Вы могли хотя бы насладиться его плодами.

Но я не стала назначать графу повторное свидание. Я знала, что этого не следует делать. Между семнадцатилетней девушкой и двадцатичетырёхлетней женщиной — огромная разница; к тому же, пока я стала старше, мне пришлось выдержать столько жесточайших испытаний, что супружеская измена потеряла в моих глазах всякое значение.

В то время, однако, я была счастлива, поглощённая сама собой; кроме того, к большому удовольствию моего мужа, в моей душе произошёл поворот к Церкви и благотворительным делам. Как раз в это время ко мне обратился человек по имени Эндрю Дакет, ректор колледжа Святого Ботольфа в Кембридже, с предложением, чтобы я, как Генрих, основала свой колледж. Рядом с колледжем короля будет гордо стоять колледж королевы.

Идея показалась мне замечательной, тем более что я осознавала свою давнюю непопулярность в этой части страны, а в то время — и на всей остальной территории, поэтому основание колледжа, носящего моё имя, могло бы смягчить общую враждебность. Поэтому я дала согласие на основание колледжа Святой Марии и Святого Бернарда, и 15 апреля 1448 года мой добрейший сэр Джон Уэнлок заложил первый камень.

Увы, строительство, если строить добротно, дело весьма длительное; за то время, что сооружался колледж, произошло много событий, отсрочивших его открытие до 1464 года, когда обстоятельства моей жизни значительно изменились, поэтому я не смогла лично присутствовать на радостном торжестве. Все почести достались этой подлой Белле, которой в это время только ещё предстояло появиться в моей жизни и чьё коварное предательство причинило мне много горя.

Было заранее ясно, что 1448 год принесёт с собой тяжкие испытания, ибо в соответствии с условиями заключённого с дядей Шарли соглашения в этот год следовало передать Мэн французам; а это событие снова могло восстановить весь народ против Суффолка. Всё это время ему следовало бы держаться в тени, хотя он и являлся главным министром Англии. Но этот болван создал новый кризис, поссорившись с Бофорами, подумать только, с Бофорами! Не знаю, может быть, наше тайное свидание, когда я предстала перед ним нагая, ударило ему в голову, и он вообразил, что при всех обстоятельствах мы будем стоять теперь вместе или вместе низвергнемся в ту ужасную бездну, о которой он упоминал. Во всяком случае, он решил заменить лондонского архиепископа Томаса Кемпа на одного из своих прихвостней, некоего Молинё. Такое намерение само по себе предосудительно, но Томас Кемп доводился к тому же племянником Йоркскому архиепископу Джону Кемпу, за несколько лет до того возведённому в сан кардинала Папой Евгением IV. Кардинал Кемп, всеми любимый, могущественный человек, как большой друг нашего покойного дяди Генри, пользовался и особым покровительством Бофоров.

Не приходится сомневаться, что кузен Эдмунд в то время был весьма раздражён. Его правление во Франции не выдерживало никакого сравнения с правлением кузена Ричарда Йоркского, которого он заменил и который, кстати сказать, заслужил много похвал за свою деятельность в Ирландии, поэтому Эдмунд так и не получил герцогского титула, на который рассчитывал. Ко всему этому он, как и большинство членов королевской семьи, чувствовал, что выскочка Суффолк, прибегая к бесчестным махинациям, всячески его затирает. И Эдмунд решил встать на защиту Кемпа; последовали многочисленные ссоры со швырянием боевых рукавиц.

Так как виновник всех распрей находился в лоне Церкви, естественно, что и Генрих оказался вовлечённым в этот скандал. К моей радости, он выступил в поддержку главного министра, но, как всегда действуя невпопад, обратился за разрешением спорного вопроса к самому Папе, однако Папа не только ему не помог, но и язвительно упрекнул его. В конце концов это дело пришлось улаживать бедной маленькой королеве, которая смогла убедить Суффолка отказаться от нелепой затеи. Затем я убедила знатных вельмож, что были в Лондоне, перестать сопротивляться возведению Эдмунда в герцогское достоинство и наконец уговорила Генриха даровать Суффолку заслуженный им титул, и тот стал герцогом Суффолкским, а дорогая Элис — герцогиней. Епископа же Молинё мы умиротворили, наделив его правом пользоваться малой государственной печатью.