Палата лордов, конечно, смотрела на его возвышение косо, но все понимали, что Суффолк и королева являются фактическими правителями Англии. Выступить против нас означало выступить против короля, а к этому ещё никто не был готов. Ободрённые этим обстоятельством, мы рискнули отозвать Ричарда Йоркского из Франции, где он командовал английскими войсками, и назначили его лордом-лейтенантом в Ирландию. Для этого манёвра, кроме политических соображений, нашлись и другие веские основания. Как солдат Ричард пользовался отличной репутацией, но во Франции установился мир, тогда как в Ирландии даже само это слово было незнакомо. Единственное удовольствие, которое ирландцы Ценят выше, чем выпивки и драки с друзьями, это стычки с властями предержащими, разумеется, тоже в пьяном виде. Стравив герцога Йоркского с этими дикарями, мы могли по-настоящему испытать его мужество. К тому же существовала вполне реальная возможность, что он погибнет.

Это назначение как обычно было встречено ропотом, но Ричард принял предложенный ему пост. Я всегда старалась объективно оценивать как своих друзей, так и врагов и должна сказать, что он был человеком странным: он, несомненно, знал, что имеет большие права на Престол, чем его кузен Генрих, знал также и то, что был бы куда более способным правителем. Ко мне он испытывал неприязнь, доходящую до ненависти. Но после того, как Генрих был помазан на царство, Ричард уже не мог сделать тот бесповоротный, изменнический, по его мнению, шаг — попытаться совершить государственный переворот. Стало слишком поздно. Тут он разительно отличался от своего старшего сына. Но ведь Ричард, герцог Йоркский, был сыном Анны Мортимер и Ричарда, графа Кембриджского, тогда как его сын Эдуард Марчский, впоследствии король Эдуард IV — сыном Ричарда, герцога Йоркского, и Гордячки Сис; кровь Невиллей придавала ему большие стойкость и гибкость.

Но все эти несчастья предстояли в отдалённом будущем. Пока же мы с Суффолком считали, что одержали победу; вместо Йорка на пост вице-короля во Франции был назначен Сомерсет, на чью поддержку мы всегда могли рассчитывать; и мы чувствовали, что, невзирая на колебания и сомнения Генриха, должным образом распорядились королевством.

Я чувствовала себя более уверенно, чем когда бы то ни было после моей коронации.

И в то же время я понимала, что отнюдь не пребываю в безопасности. Как и Суффолк. В то лето мы проводили много времени вместе, разрабатывая наши планы и уговаривая Генриха принять их, и всегда, бывая вместе, подспудно сознавали, что не только наша власть, но сами жизни висят на волоске — ибо с тех пор, как умер герцог Хамфри, вся страна люто ненавидела нас.

В первый же раз, как мы остались одни, вернее, когда у нас появилась возможность побеседовать, не боясь быть подслушанными, так как мои фрейлины сгрудились в дальнем углу большой комнаты, Суффолк завёл разговор на тему, которая очень его волновала.

   — Я хотел бы переговорить с вами об одном важном обстоятельстве, — сказал он тихим голосом.

Я уже догадывалась, что за этим последует. И оказалась права.

   — Я, палата лордов, палата общин, да что там, весь наш народ с нетерпением ожидают того дня, когда смогут поздравить вас с беременностью, ваша светлость.

Я вздохнула.

   — Боюсь, что вам придётся ещё подождать, милорд.

   — Ваша светлость, я не решаюсь затронуть эту деликатную тему...

   — Говорите смело, милорд. Я не обижусь.

Поколебавшись несколько мгновений, он заговорил:

   — Вот уже более двух лет вы замужем за королём. Может быть, что-то, о чём никто не знает, мешает вам родить ему наследника?

   — Милорд, — сурово ответила я, — вам выпало редкое счастье видеть моё обнажённое тело. Уж не заметили ли вы каких-нибудь телесных изъянов?

Мой бедный дорогой друг покраснел до самых ушей.

   — Вы были и остаётесь самой красивой женщиной, которую мне когда-либо доводилось видеть, ваша светлость. Но может быть, король?..

   — Он совершенство во всех отношениях, милорд. Если не считать того, что считает плотские отношения непристойными.

Суффолк нахмурился, румянец постепенно схлынул с его щёк.

   — Разве вы не спите вместе?

   — Конечно же, вместе. Мы спим вместе.

Он подёргал бороду.

   — Мне трудно понять это, ваша светлость. Спать, рядом с вами... нагим... и оставаться бесчувственным... ну...

   — Мы не спим нагими, милорд, — заметила я. — Его светлость усматривает в наготе что-то неприличное.

   — Извините меня, ваша светлость, — произнёс он. — Но... неужели вы никогда не занимаетесь любовью?

   — Только время от времени, милорд.

Странная беседа! Но в свои семнадцать лет я оставалась ещё очень наивной и не догадывалась, куда клонит граф.

   — Но без всяких результатов, — констатировал он, как бы размышляя вслух.

   — Может быть, потому, что в наших отношениях нет никакой страсти.

Мы переглянулись. Граф, видимо, тоже не догадывался, куда клоню я.

Но теперь мы были близки к тому, чтобы понять друг друга.

   — Ваша светлость! — Он хотел было схватить меня за руку, но передумал, поняв, что этот порыв непременно заметят фрейлины. — Дело идёт о жизни и смерти. О нашей жизни и о нашей смерти. А возможно, и о судьбе самой Англии.

   — У нас есть ещё время, милорд.

   — Вы так полагаете? Уверены ли вы, что его светлость не станет вдруг жертвой какой-нибудь ужасной болезни?

   — Милорд!

   — То, что я говорю, попахивает изменой, — согласился он. — Однако во имя любви к вам и нашей стране я должен высказаться со всей откровенностью. — Мы снова переглянулись. — Отдаёте ли вы себе отчёт, ваша светлость, — настаивал Суффолк, — что в случае смерти его светлости на престол будет возведён герцог Ричард? — Я закусила губу. — Отдаёте ли вы себе отчёт, ваша светлость, что, случись такое, меня ждёт плаха? Если не что-нибудь худшее.

Он замолчал, давая мне возможность хорошенько переварить всё им сказанное. Я побледнела, так как хорошо знала, что государственная измена в Англии карается жестокими пытками, повешением и четвертованием. Отсечение головы в таких случаях считается проявлением милосердия со стороны короля, а у меня не возникало сомнений, что герцог Йоркский вряд ли проявит милосердие к графу Суффолкскому, который занял его место первого человека в стране.

Я ещё никогда не видела, как пытают, вешают и четвертуют людей. Мне сказали, что это более захватывающее зрелище, по крайней мере для посторонних глаз, чем колесование, самое суровое наказание, применяемое во Франции. Я видела, как колесуют человека, и, откровенно говоря, даже не могла вообразить себе, что существует ещё более унизительный для человеческого достоинства, более мучительный вид казни. Преступника сначала раздевают донага, а затем, на глазах у собравшейся толпы, крепко привязывают плашмя к большому колесу. Хорошо знающий своё дело палач берёт в руки металлический прут и точными ударами своего ужасного орудия переламывает все кости в теле несчастного. Начинает он с мелких костей и постепенно переходит к более крупным. Жертва отчаянно вопит, стонет, но как только впадает в бесчувствие, её приводят в себя, обливая водой. Казнь может длиться несколько часов.

Дело в том, что ни один человек с крепким сердцем не умирает, если все кости в его теле переломаны, но палач всячески старается не вызывать кровотечения. Затем бедного преступника, всё ещё живого, хотя тело его превращено в студенистую массу, сажают на высокий кол, где его клюют птицы, а толпа зевак расходится по домам в самом весёлом настроении. Попробуйте-ка придумать что-нибудь пострашнее такой казни!

В Англии казнь совершается гораздо быстрее, муки несчастного преступника не столь продолжительны, но, как я понимаю, зрелище это не менее впечатляющее. После того как приговорённый поднимется на эшафот, его вешают. Однако в тот момент, когда он уже на краю смерти, верёвку перерезают и укладывают его на эшафот. Надо сказать, что повешение производит странный физический эффект, который был бы весьма полезен для моего дорогого мужа. Именно в этом состоянии, палач и спешит кастрировать несчастного. Не дав ему прийти в себя после того, что с ним сделали, палач вспарывает своей жертве живот, и все внутренности вываливаются наружу. Теперь, когда смерть уже неминуема, палач отрубает голову, а затем четвертует тело. Различные его части развешиваются на городских воротах и в других людных местах, как суровое предупреждение тем, кто осмеливается злоумышлять против своего короля.