Прозрачная вода облизывала у ее ног камни, будто собака своих щенков, покачивала черную, с белесыми прожилками корягу, прибитую к берегу, точно качала колыбель. Сразу за спиной дыбилась высокая, почти отвесная стена карьера.

По уступам-ступенькам, которыми был богат гранит, она ящеркой спускалась вниз. Здесь, в уютной тиши, Тереза всласть могла помечтать… и насладиться покоем одиночества. Не того дикого одиночества, что сводит с ума, а того сладкого, кое открывает тонкой душе в робком шелесте камыша, в крике чайки – музыку.

Тереза любила заглядывать в бутылочную зелень воды. Наблюдать за капризными движениями длиннохвостых тритонов, за скользящими золотисто-черными тенями хитрых рыб или просто, откинувшись на спину, закрыть глаза и подставить лицо ласкам влажного от мельчайших брызг ветерка.

И сейчас она с любопытством разглядывала плавно колеблющийся в глубине густой пучок водорослей, так похожий на женскую голову со струящимся шелком бледно-зеленых волос. «Может быть, это нимфа?» – затаив дыхание, гадала путешественница, и в глазах ее блестели суеверные огоньки. О, как ей хотелось верить в это!

Приди сюда ночью, пересилив страх, когда всё, казалось бы, спит; когда небо похоже на черный бархат, усыпанный жемчугом звезд, – то в их прохладном мерцании она узрела бы этих зеленоволосых принцесс. Да, да! Непременно! На синем паркете воды они очаруют каждого совершенством своих голосов, изяществом линий и таким неистовым весельем в летящих танцах, что зритель сам, как блаженный, забудет где он, кто он, зачем он, и кинется вперед… Кинется, не думая ни о чем, кинется, забыв о скрытых опасностях, о затаившихся в чащобе вампирах и духах, ограх и призраках! Кинется лишь для того, чтобы, взявшись за руки с одной из этих красавиц, в вихре звездного танца, под серебряные звуки прозрачных струн, свитых эльфами из лунного света, кружиться, кружиться, кружиться…

Тереза вскрикнула и проснулась: в отражении воды вместо широкоскулого лика луны она увидела отца. Черная, как смола, вода заливала ему рот. Он бешено молотил руками, разрывая рот в крике, но легкие его уже были полны воды и ровно кто-то, невидимый и сильный, всё глубже и глубже тянул его на дно…

* * *

Тереза сидела на кровати, подтянув смуглые колени к заострившемуся подбородку… Перед глазами ее кружились опавшими листьями клочья тяжелого сна, но их быстро выдувал надвигающийся страх. Она чувствовала, как дрожат губы, душа ощущала явное присутствие смерти. И каждый раз, когда она делала новый вздох, чувство это усиливалось. Девушка чуть не до глаз натянула одеяло. За окном дежурила ночь. Хрупкая свеча в изголовье дышала на ладан.

– Господи, – прошептала она. – У отца не было в этом мире врагов. Это за ним, за Диего… шла охота. И то, что случилось, предназначалось ему!..

Сердце заходилось. Ей вдруг открылось: вокруг пробуждалась какая-то темная сила, чья злая воля перевесила ча-шу добра и света. Вспомнился ужас ночной скачки: ветер, рвущий волосы; терзающие ухо стоны деревянных швов империала, будто выворачиваемые из суставов кости; ле-тящие по черному небу седые космы туч, а за ними, как гаучо⁴⁷ за обезумевшим стадом, в неистовых корчах катящийся с севера смерч. О, теперь она видела ЕГО вновь, только ныне он был не пылающим всадником, а гигант-ским – от земли до неба – черным столбом песка и смерти, и его танцующее корневище двигалось в абсолютной тиши под молчаливые удары литавров Фатума. Больной казалось, что сами горы с грохотом сорвались с места и покатились дробить мир. Потрясенная и немая, она взирала на движущуюся к ней смерть. А затем услышала жуткий звук…

Канула вечность, прежде чем она поняла: это ошкуривались под наждаком смерча равнины и леса. Тереза за-жмурила глаза и забилась комком рыдающей плоти в карету. Она не знала: жив ли ее Диего, не знала, что станется с ней, но была убеждена, что земля после торнадо будет мертвой и голой, как обглоданный до кости труп.

Мексиканка откинула одеяло, прижалась к холодной стене; плотная шерсть душила жаром. Губы шептали молитву. Ее не отпускало ожидание того, что вот-вот за-хрустит на зубах песок, взвиваясь дьявольскими спиралями к потолку; и как в ту ночь карета, а ныне – келья, содрогнется и развалится карточным домиком под ударами урагана.

– Эй, кто-нибудь! – отчаяние вырвало крик, костяшки пальцев побелели от напряжения. Руки судорожно сжимали спинку кровати.

– Успокойся, дочь моя. Иисус помнит и не оставит тебя.

Девушка обернулась на ровный и спокойный голос.

В дверях, она угадала по силуэту, стояла рослая фигура отца Игнасио. Священник подошел к сеньорите, переставил свечу, сел на край стула, но не успел и открыть рта, как юница ухватила его за запястья:

– Падре, – голос дрожал, – я боюсь, падре… Помо-гите!

Слеза сорвалась и упала на ладонь настоятеля, жесткую и заскорузлую, как буйволовая шкура.

– Падре, я… я – грешница, каюсь… но… – она долго смотрела на Игнасио запавшими от мук и страданий глазами. – Я никому не делала зла. Я не хочу умирать, слышите? Не хочу! Помогите, умоляю. И скажите, когда я смогу выйти отсюда и увидеть его?

Игнасио почувствовал, сколь холодны от испарины руки больной девушки. Шквал мыслей и вопросов рвался через его сознание, набирая скорость. Но он упрямо молчал, памятуя, что лишь выдержка и спокойствие могут уберечь истерзанную душу от срыва.

– Ты увидишь его завтра, – он ободряюще потрепал ее узкую руку. – Уже поздно, дочь моя. Прочти молитву и попробуй уснуть. Крепкий сон – твой союзник. И помни: Христос – всемогущ. Так убоимся ли мы кого?

Лишь на пятый день своего пребывания в гостеприимной миссии дон Диего почувствовал, что рана его боле серьезно не беспокоит и он в силах продолжать путь. Дол-гожданная цель была близка как никогда, и никакие уговоры доброжелательных монахов не могли убедить горячего андалузца повременить с отъездом.

«Это решение вряд ли возможно наречь разумным, – рассуждал сам с собою отец Игнасио, – ибо какой рассудительный человек, подвергшийся немалым напастям судьбы и чудом вырвавшийся из когтей смерти… отправится, едва встав на ноги, снова в путь без эскорта надежной охраны? Странный сеньор… одержимый…»

Между тем, благодаря ревностным стараниям паствы под руководством вездесущего сержанта Аракаи, карете была дана вторая жизнь. Правда, своим перезалатанным видом эта штуковина напоминала теперь скорее цирковой фургон, если не сарай на колесах. Зато багажник был щедро набит самой разнообразной снедью: дынями, персиками, арбузами, абрикосами, калифорнийским виноградом, замечательными яблоками в два кулака, лепешками-тортилли и несколькими фунтами отборной копченой телятины. Ко всему перечисленному настоятель распорядился залить дорожные фляги родниковой водой; а две из них, каждая в два английских галлона, наполнить драгоценным напитком веселья – золотистым агурдиенте.

Все время сборов сержант Винсенте Аракая, в окружении черноглазой камарильи, покряхтывал; поднимал пыль вокруг экипажа; стучал кулаком по переборкам; тыкал со знанием дела пальцем туда-сюда; плевал на колеса и хмурил брови. За всем этим магическим действом наблюдала толпа краснокожих; они сидели чуть поодаль, совершенно неподвижные, на корточках, и в их блестящих глазах читался священный трепет.

Отъезд наметили на утро следующего дня, сразу после мессы – так советовал падре Игнасио, так мыслил и сам де Уэльва. Но воистину главным известием, которое взбудоражило миссию Санта-Инез, было решение сержанта Аракаи сопровождать уважаемых путников до Монтерея, быть возницей-проводником.

– Господин майор! – рявкнул Винсенте. Швабра усов его верноподданнически застыла в карауле навытяжку, каждым волоском. – Эти места я знаю, как они меня. И если ваша милость не воспротивится… почту за честь сопровождать вас к его сиятельству губернатору Калифорнии дону Хуану де Аргуэлло.