И тут же топор де Уэльвы с маху вхрустнулся в ключицу противника.

Голова, шея и макушка правого плеча мелькнули в кровавой вьюге; безглавое тело качнулось и глухо рухнуло, разом кропя доски вишневым ливнем.

Майора колотило. Резко повернувшись к злосчастной лестнице, он увидел на балюстраде ЕГО – высокого, черного: плоть без плоти.

Одной рукой ОН держал на весу двуручный испанский меч, с длинного лезвия которого срывалось зеленое пламя; другой – волосы Терезы.

Диего показалось, что тьма, подобно омуту, засасывает его рассудок. Язык ощутил вкус крови; он прикусил мякоть щек, чтобы не закричать.

Руки несчастной безжизненно свисали вдоль надломившегося тела. Она уже не принадлежала себе: сырые от испарины кудри, блестящие нити пота на лбу и щеках…

– Тереза, – в горле Диего застрял ком. Он чувствовал запах собственной крови, чувствовал, как она, горячая и быстрая, змеится по его коже, сползая за воротник, сплетаясь и обвивая шею.

Череп вместо лица стоял против него. Темные ямы глазниц, на дне коих угадывался живой блеск, – парализовали. Тайна веков таилась в сих немигающих провалах, что двумя колодцами времени взирали сквозь испанца.

– Отпусти ее, – едва справляясь с окостеневшим языком, выдавил де Уэльва.

– Прах к праху, пыль к пыли, – ответил ОН. – Ты умрешь, андалузец… и она тоже.

Дон Луис де Аргуэлло поднял руку: эскадрон, натягивая поводья, придержал лошадей. Над альмендой нависало звездное брюхо неба. На востоке по-волчьи скалились горы, переходящие к подножию в разломы угрюмых каньонов. Близился рассвет…

– Ротмистр, – не поворачивая головы, окликнул капитан. – Пять минут, чтоб вытряхнуть из себя дерьмо, размять ноги и выкурить трубку.

– Слушаюсь, команданте!

Симон Бернардино развернул пританцовывающую кобы-лу и пришпорил ее вдоль растянувшихся двойками драгун.

Капитан откусил и выплюнул кончик сигары. Спрыгнул с коня и, завернувшись в плащ, присел на камень. Вокруг звякали стремена и шпоры, хрустели травой кони, мелькали в лунном свете лоснящиеся от пота усталые лица, ядрено пахнул табак.

Он хмуро курил, смотрел под ноги на еще не испарившийся, в мелких пузырьках плевок и спорил с собой, вспоминая слова старика-отца: «Закон, живущий в нас, сын, прозван совестью. Совесть есть собственно применение наших дерзновений к сему закону».

И вот теперь его истязали, изводили на «нет» угрызения. Незнакомое чувство раздражало, жалило неуемностью, давило грудь. Неуверенность и стыд, назревшие в его душе из-за разрыва с Терезой, ввергли старшего сына Эль Санто в смятение. Буравила мысль: «Прав ли я?»

Он силился прикрыться щитом дворянской чести: «Уважение к самому себе остается лишь до тех пор, покуда идальго верен своим принципам. Оступившись раз, он выбивает себя из седла». Но эти рассуждения нынче казались пресными и пустыми, как хлеб без вина.

Штыками на него напирало иное: «Любить – значит жертвовать». И это ему было сейчас решительно ближе. Потеря Терезы – его «чайки» с окраины Сан-Мартин, без коей он не мог жить, была слишком очевидна.

Он прислушался к звону цикад – теплый, знакомый с детства напев… и поймал себя на том, что плачет. Но плакал Луис без слез, они остались где-то там, за влажным бархатом глаз, глубоко внутри, и жидким свинцом капали, текли, прожигая его сверху вниз.

«Да… – горько подумал он. – Совесть – главный судия, оного не подкупишь и не задушишь петлей».

Он тяжело вздохнул, всматриваясь в уходящую во все стороны плоскую, как сковорода, альменду.

Ее скучное однообразие нарушали лишь колючие щупальца кактусов, заросли чапарраля да пышные кисти иголок юкки.

«Только бы поспеть! Увидеть ее! Паду в ноги… покаюсь! Простит!» – крутилось колесом в голове. Но брошенные ему сквозь зубы слова: «чудовище», «убирайся… я ненавижу тебя» расстреливали этот порыв.

– Чертов мадридский гонец! – плечи напряглись, глаза стали черными, лицо превратилось в кремень, но внутри капитана корежило. Ревность втыкала пики.

– Тереза – рай земной… – он застонал. – Радуйся, ведьма, покуда своим выкрутасам… Ты всё равно моя до кончиков волос… И Богом клянусь! Придет время, ты будешь на мир смотреть моими глазами.

Уголек сигары обжег пальцы, вырвал из тягостных дум.

Рядом остановился Симон Бернардино, отбрасывая длинную косую тень. Худосочный, но жилистый, он казался недружелюбным, как иззубренный ржавый палаш. В его зрачках купалась луна, обрубок уха драчливо колол воздух. Хрустнув камнями, он присел на корточках ря-дом. От него несло луком, перцем чили и горелой тортильей. Не торопясь выбив искуренную трубку, старый вояка спросил:

– Что решил, команданте, будем отсылать гонца в Монтерей? Русские этого так не оставят. Спишут убийство своих казаков на нас… А там, бес знает… могут заговорить ружья.

Капитан сурово молчал. От слов одноухого ротмистра тянулся запах пороха, крови и мяса.

– Так что, команданте? – с костистого лица смотрели глубоко втиснутые жесткие глаза, окруженные сетью морщин и царапин.

– Думаешь, может начаться война?

Симон отер тыльной стороной руки потрескавшиеся от солнца и ветра губы и утвердительно кивнул.

Перед мысленным взором капитана один за одним проплыли десять трупов русских: головы, похожие на красные горшки, без кожи и глаз…

В пальцах хрустнула новая сигара. На лбу вздулась жила. За крепко сжатыми губами прятались стиснутые зубы.

– Отсылай гонца, – мимо лица ротмистра проплыла сизая паутина табачного дыма. – Решать всё равно не мне, а отцу: быть войне с русскими или нет…

Ротмистр понимающе кивнул головой, потирая испещренный шрамами кулак.

– Si, команданте, будет сделано, – он пошел в сторону притихших драгун, но голос капитана притормозил его.

Сигара перекочевала в угол рта Луиса, пепел вспыхнул рубином.

– Так кто это мог сделать, Симон?

Ротмистр стянул с головы драгунскую каску с пестрой лентой из змеиной шкуры; жесткие пальцы гребнем пробороздили седой бобрик, взгляд утратил мягкость и колко сверкнул:

– Vacero.

Луис глубоко втянул воздух, словно получил удар ниже пояса.

– Ты веришь в НЕГО?

– Si, команданте, – в глазах бесстрашного Бернардино мелькнул суеверный страх.

За спиной всхрапнул конь. Луис повернул голову. По крупу его гнедого любимца рассыпалась мелкая дрожь. Капитан обнял тугую дугу шеи коня и уткнулся горячим лбом в трепещущий бархат ноздрей.

– Дьявол! У меня предчувствие, Симон: пока мы сбивали задницы на Славянке, в Санта-Инез что-то случилось…

– Ну вот, когда узнаете, команданте, тогда и примете решение. А сейчас не жгите душу. Оно того не стуит. И знаете, дон, – глаза ротмистра сузились. – Нет, она… не потерялась… Посмотрите правде в глаза… Она просто не захотела, чтобы ее нашли.

Луиса передернуло, лицо напряглось, точно мышцы вот-вот собирались прорваться сквозь кожу.

– Не верю! – прохрипел он.

– А вы смиритесь с этой мыслью, дон! – ротмистр по-ложил свою ладонь на плечо команданте.

– Никогда! Слышишь, никогда! И убери свою руку, черт одноухий, или я сломаю ее тебе! – Луис застонал, раскачиваясь телом, а потом, прижигая волей свое отчаяние, процедил сквозь зубы: – Поднимайте людей, ротмистр! Час расплаты не за горами. Быть готовыми к сшибке!

– Эскадро-о-о-он! По коням!

Ржание лошадей и лязг оружия потонули в дробном топоте. Еще двести футов, и молотьба копыт превратилась в шепот. Еще пятьдесят – во вздох. Еще двадцать – в воспоминание.

Желудок Терезы подкатил к горлу. Легкие с трудом отцеживали воздух. Задушенная страхом, в потемневшей от пота ночной сорочке, она сумела лишь краем глаза увидеть внизу любимого.

Лицо Диего испугало девушку: его корчила ярь, которая, казалось, разворачивала под кожей свои тугие кольца.

– О, Sancta Sanctorium!⁵⁶ – прохрипел майор. Глаза мстительно сузились. Мысли рвались от него дикими скакунами. – Кто бы ты ни был! Перестань валять дурака! За мной закон!