Изрубленные тела, вынесенные на циновках в центр атрио, принадлежали им, но разум Луиса отказывался сие понимать. Он застонал, будто задохнувшись от сокрушительного удара.

– Кто-о?!! – заорал он. Пугающий крик взлетел и тяжело упал как камень.

Запуганные индейцы и мексиканцы круче втянули головы. Завернувшись в пестрые одеяла, они сидели на корточках, проглотив языки, словно большие нахохлившиеся птицы на жердях корраля.

«Куда подевалась Терези? Ее голос? Ее зеленый миндаль глаз?!»

Он перевел взгляд, и его впалая, чисто выбритая щека задрожала.

Их исколотая оголенная плоть, омытая от крови монахами, была что мрамор, под бледностью коего ветвились полоски сплющенных вен. Луиса едва не вывернуло: голова майора лежала у его сапог: серая, молчаливая, жуткая. В срубленном взлобье стояла заклекшая бурая каша.

Капитан тужился держаться стойко, но глаза его казались выжженными дырами. Он хрипло кашлянул и раздавил сигару о покрытую шрамами ожогов кирасу. Отойдя в сторону, хватил полную грудь ломкого утреннего воздуха; на миг ему показалось, что его мозг проперчили порохом; малейшая искра – и он взорвется к чертовой матери. Пальцы дернули хлястик подсумка, пошарили початую бутылку; локоть согнулся, губы всосали горлышко и вкус жизни обжег гортань.

У Сыча отвалилась челюсть, он то таращился на трупы, то переводил диковатый взгляд на капитана.

«Что будет? Что будет?»

На Санта-Инез навалилась тишина.

Ветер обдавал собравшихся, как дыхание горна. Лица и руки людей то и дело ощущали уколы песчинок, стегаемых ветром. Индейцы воровато корябали головы, полные песка, что немилосердно чесались.

Огонь текилы опалил желудок, но де Аргуэлло трясло. Заскрежетав зубами, он попытался остудить пламень гнева; однако тот черта с два проходил.

– Убью! – взвинченно прохрипел он. – Из ада достану, но убью! Аракая, ко мне!

* * *

Сержант еще сипел. Он корчился жирным червем у ног капитана, держась за нос, из которого будто из родника хлестала кровь. Нижняя губа была не краше, она словно побывала в мясорубке.

– Как допустил, скотина? – пуще наливаясь лютостью, повторил Луис.

– Помилуй… те… Не могу знать, сеньор де Аргуэлло, – сквозь кашель затравленно хрюкнул коррехидор, еще жутко напуганный, чтобы пошевелиться. – Люди подтвердят… там никого не было, на таких уж мы напоролись… Я хотел…

Сержант заткнулся, свернувшись клубком под умызганным кровавой слякотью сапогом капитана.

– «Не могу знать», – зашипел сквозь стиснутые зубы Луис, но в ответ услыхал едва слышное: «Убей».

– Ладно, вставай, падаль, – фыркнул он. – Не то станешь приманкой грифов.

Винсенте напрягся последовать совету, но боль рассыпала свою шрапнель по ребрам. С полным ртом крови он на карачках отполз в сторону.

Чиркнула из ножен сабля. Сын губернатора круто повернулся к толпе и распорол ее взглядом всю разом, заряжая каждого недугом слепоглухонемоты.

Его безумный взор заставил закоченеть кровь в жилах краснокожих, у Симона Бернардино нервно дернулся обрубок уха и запульсировали виски, а по спинам монахов разлетелась льдистая сыпь.

– Клянусь своим родом, я окорочу эту тварь! – сжатая в кулак капитанская крага пропахала воздух. – Жди, и я устрою тебе фиесту, мальдито!

Последние слова прозвучали веще – приглушенно и особенно зло. Холодная, беспощадная маска, столь свойственная сыновьям губернатора, заняла свое место. Тем не менее голос дрогнул, когда он, отыскав настоятеля взглядом, распорядился:

– Похороните… и чтоб в лучшем виде… достойно!

Затем, пряча слезы, призывно махнул клинком, повернулся и твердым шагом мстителя направился к коню.

– Остановись, Луис! Остановись! Довольно жертв! Ради всего святого, остановись, безумец! – возопил Игнасио, но захлебнулся в лающем кашле. Никто даже не взглянул на него. Драгуны загикали и заорали. Хвостатые каски сверкали уже над седлами.

Игнасио понял, что теперь ситуация напрочь вышла из-под контроля, и до утренней мессы прольется немало крови. Боевой клич трубы медным эхом прокатился по глинобитным стенам.

Отец Игнасио при поддержке братьев Оливы и Фарфана продолжал громко взывать к разуму, но ротмистр Бернардино уже нетерпеливо кричал Винсенто Аракае:

– Открывай ворота!

«О, Святая Дева! – осеняя крестом солдат, подумал настоятель. – Заставить их прислушаться всё равно, что набросить реату на луну!»

Он хрустнул перстами – бесила слепая отвага Луиса, бесила собственная беспомощность; бесило то, что и сам-то он был пропитан страхом, как тряпка водой. Ему вдруг почудилось, ровно стены миссии закорежились под фатальным порывом зла, взялись трещинами и стали обваливаться на него. Сердце сжалось в кулак, по шее за ворот нырнула холодная стежка пота.

– Ну что, святоша, не охрип еще? – дель Оро буравил монаха глубоко вбитыми раскосыми глазами, глядевшими со скуластой небритой рожи, которая если и способна была вытянуть теплые чувства, так лишь у матери.

Как только падре узрел зловещую ухмылку метиса, он понял: мир для него забалансировал на грани… В такой суматохе да грохоте и выстрела не услыхать!

На беду Аракая никак не мог справиться с запором ворот: уж больно тряслись его руки.

Луна скрылась за аспидным плащом облаков, а лошади подняли такую пыль, что хоть глаз выколи.

– Прочь с дороги! – голос Игнасио был накален гневом.

В ответ Рамон рыгнул хохотом, будто пальнула кре-постная пушка. А затем глянул на падре таким взглядом, словно тот – ничтожнейшее насекомое. При этом в руке волонтера мигнул вороненым боком шестиствольник, а на губах вновь зависла ядовитая ухмылка.

– Я не люблю ходить в должниках, рясоносник! – шикнул дель Оро. – Молись, я помогу тебе поскорее встретиться с Богом!

Гребень возмущения ширился, разбухал, стучал в горле настоятеля, а за сим надорвал путы и хлынул.

– Ах ты, бастардо! – монах бесстрашно ринулся на метиса.

Но в это мгновение брызнула медью труба. Кони за-ржали, и земля загудела от рьяного топота.

Мерин под Сычом одурел от стадного порыва, встал на дыбы – и девятьсот футов костей и мяса обрушились на отца Игнасио.

Твердь ахнулась в небо; исходивший кровью монах попытался подняться, но его захлестнул жгучий багрянец и он прибился к земле, чувствуя, как по спирали погружается все глубже на дно загадочного небытия.

Когда пыль улеглась, слезный крик Сабрины обжег слух паствы. Люди обернулись.

Мексиканка стояла над распростертым телом, прибитая горем, трепетная и дрожащая, как перепуганный жеребенок.

Падре был мертв, но каждая линия на его лице, как и при жизни, дышала силой и крепостью: от жестких, цвета чистого серебра волос до покрытого морщинами загорелого лица.

Тут же лепился кот. Пепе дергал черным как сажа носом, клеил к загривку уши и слизывал с подбородка хозяина кровь.

Капитан был угрюм и тверд, как придорожный камень, над которым зависла стервятником неподвижная тень горя.

Перед ним дышала немотой обложенная дерном свежевыкопанная могила. Их отпели и похоронили вместе на маленьком кладбище Санта-Инез, где могилы жались друг к другу, точно горох в стручке.

Луис поднялся с колен тяжело, как на редут в атаку шел. Виновато пряча глаза, положил цветы и бросил в набухшую скорбью глушь:

– Прощай.

Не проронив более ни слова, он повернулся. В глазах – ночь, в горле – полынь. Пошатнулся. Прерывисто дыша, приложил ладонь к груди, затем коснулся лица, – бессознательный жест…

«Что к чему?.. Мир стал черно-бел». Хрустнув сигарой, Луис, будто во хмелю, зашаркал к дому. Мутило. Его глаза с потемневшими веками чудным рассеянным удивлением низали бурлящую вокруг суету.

Атрио – снующие люди: шлепанье ног; сыпь голосов, пытающихся перекричать друг друга; спертый запах мочи и пота. Горы, млеющие под поцелуями солнца, стояли рябые от броского цвета, словно на их бурый панцирь высыпали не один фургон конфетти.