— Это сейчас есть... Тебе неинтересно, почему я так хорошо говорю по-русски? – и, помолчав, продолжает, — Я не всегда жил в Америке... Когда-то меня звали Валентин Лавин, и жил я недалеко от ...
Я не знаю, как долго простояла около косяка, у входа... казалось, что меня поразил летаргический сон — мое сознание жило, а тело уснуло. Мне раньше постоянно казалось, что моя жизнь — это серое пятно, которое художник-судьба просто капнул на белый фон, не размазывая и не добавляя других красок. Сколько раз я обещала себе, что уйду от Олега, начну новую жизнь, изменю все... но постоянно вылезало очередное «но»... дети, быт — затягивали все сильнее. Чувства, которые сначала еще жили внутри меня, постепенно ушли, превратившись в привычку. Теперь я понимаю, что не страх перед окружающим миром двигал мной, нет! Все намного банальнее, — это нежелание нарушать устоявшийся уклад жизни. Мне было хорошо и спокойно, зачем что-то менять, зачем вносить хаос и неразбериху, когда можно просто себя жалеть и оплакивать свою тяжелую судьбу... А совсем рядом, буквально в соседнем дворе, жил мальчик, которому никто даже сказок в детстве не читал...
Валентин говорил, говорил, а я плакала все сильнее, казалось, что сейчас в моем организме закончится жидкость, и из глаз потечет кровь... потому что больно... потому что тяжело... Любая мать меня сейчас поймет — пропуская через сердце его рассказ, я захлебывалась от боли за разрушенную детскую жизнь.
Ни приведи Бог никому пережить такое! Одновременно с этой болью внутри меня разгоралась лютая злость, такая жуткая, страшная, животная. Мне, как одичавшей волчице, хотелось кинуться на родителей Валентина и разорвать их на части. Каждая женщина хоть раз в жизни испытывала это чувство — нечеловеческая злость разрушает мозг и хочется только одного: защищать своих детей. Вот и мне хотелось защитить чужую детскую судьбу.
А потом злость утихла, боль притупилась... Валентин продолжал рассказывать о детстве, о своем дне рождения, о встрече со мной... и тут я поняла, откуда мне так знакомы эти глаза, почему они смотрят прямо мне в душу...
Когда я увидела его в тот день, первое, что мне захотелось сделать — это просто обнять мальчика. Он напоминал мне воробышка, растрепанного, пугливого, с затаившейся обидой в глазах. Так хотелось, чтобы это детское лицо озарила улыбка... сама не знаю, зачем тогда начала дурачиться, но он повеселел. Мяч, пироги, разговоры — ему этого не хватало... а мне было не жалко, я бы больше отдала...
То, что это он украл деньги, я поняла сразу... но не это огорчило меня. Попроси он их у меня просто, я бы отдала, потому что не в деньгах счастье. Если моя доброта помогла ему стать другим, значит, я не безнадежна. Внутри зажглась радость: встреча со мной изменила жизнь Вэла в лучшую сторону, он, наконец, стал счастливым...
Но тут заговорил мой сын, и я вернулась в реальность:
— Вы, правда, поможете маме?
— Правда, — отвечает ему Валентин.
— А зачем Вы ее целовали? — не унимается Петя.
Почему-то я вся напрягаюсь в ожидании ответа:
— Твоя мама очень красивая ... она мне нравится... и я очень хочу быть с ней рядом.
Я ожидала чего-то подобного, но все равно от его слов теряю концентрацию, невольно пячусь назад и наступаю на какую-то палку. Раздается треск. Валентин оборачивается и встречается со мной взглядом. Не знаю, что ему сказать, поэтому проговариваю просто:
— Я помню того мальчишку.
В его глазах загорается... надежда. И именно она придает мне сил! Иду к нему, но не подхожу ближе, останавливаюсь в паре метров от него.
— Валентин, — начинаю говорить, но он перебивает меня взмахом руки.
— Нет, Вера, Валентина больше нет, есть Вэл Ньюман, и я им останусь до конца.
Даже и не знаю, что ему ответить, просто, молча, киваю, а потом поворачиваюсь в сторону Пети. Сын сидит и внимательно за нами наблюдает, в его взгляде еще плещется обида, но есть там и сочувствие, и тоска... Подхожу к нему, присаживаюсь на корточки и обнимаю, глаза снова заволакивает пелена слез:
— Прости меня, родной... я знаю — тебе очень больно, но ты справишься. Ты же у меня самый лучший, самый сильный, ты настоящий мужчина, я очень тобой горжусь.
Мой кажущийся взрослым ребенок обнимает меня в ответ. Сопит в плечо, как делал раньше, когда был маленьким... а потом его тело начинает сотрясать дрожь — он плачет. Я ничего не говорю Пете — эти слезы необходимы ему. Кто сказал, что мужчины не плачут? Плачут, но только очень редко, и видят эти слезы самые дорогие люди — мамы, потому что только мы знаем, как тяжело приходится нашим детям: малыш ли или совсем взрослый, наши дети для нас — всегда одного возраста — самого любимого. Для матери нет ограничения, для нее ее дитя всегда маленькое создание, которое нужно оберегать, а уж тем более, когда ребенку плохо и он страдает.
Потихоньку мой сын успокаивается. Его тело еще трясет дрожь, но уже не слышно всхлипов. Глажу сына по голове и чуть качаю наши тела — убаюкиваю его, это помогает. Слезы — вода, а она имеет прекрасное свойство: очищать все от грязи. Петька поднимает на меня заплаканные глаза и говорит:
— Я боюсь, мам, — шепчет он. — Я не хочу, чтобы ты умирала.
От его слов меня скручивает в тугой комок путами боли. Мне и до этого момента приходилось терпеть мучения, видя застывшую тоску в глазах детей, но ни один из них еще не говорил со мной о моей участи, а здесь... Закусываю губу до крови, ее соленый вкус наполняет рот — я должна это выдержать, но как?
— Петь, — голос Вэла словно режет мои путы, — я тебе уже сказал — твоя мама не умрет... но она не хочет принимать мою поддержку, поможешь мне ее уговорить?
— Конечно! — быстро отвечает Петька.
Что? Загруженный тяжелыми мыслями мой мозг не быстро справляется с услышанным, но только до меня доходит смысл сказанного, как я мгновенно все осознаю — этот хитрец, не сумев уговорить меня до конца, решил действовать обходным путем, через детей. Ну, уж нет! Мы сами справимся. Отпускаю сына, выпрямляю спину и, не глядя, на Вэла говорю четко:
— Спасибо Вам за поддержку, но мы справимся сами. Я надеюсь, что Ваши документы скоро будут готовы, и Вы съедете от нас, так как мы в ближайшее время продадим это жилье.
Про квартиру я лгу сознательно, а про переезд... он должен съехать. Так будет лучше. Вот только моя решительность, загоревшаяся так неожиданно, моментально гаснет, стоит сыну взять меня за руку и тихонько проговорить:
— Мам, прими его помощь, как мы без тебя будем... Я ему, конечно, еще не совсем верю, но, кажется, он хороший...
Ну, вот опять горло сдавливает тяжелая рука немощи и мне трудно дышать. Как? Как оставаться спокойной, если от одной фразы сына выть хочется.
— Хорошо, — произношу я хрипло.
— Спасибо!
Петька бросается и обнимает меня. Я отвечаю на его объятия, но при этом встречаюсь взглядом с Вэлом, на его лице привычная улыбка, а в глазах счастье. Сама невольно улыбаюсь в ответ. Петя отпускает меня и заглядывает мне в глаза. Отрываю взгляд от Вэла и смотрю с улыбкой на сына.
— Я согласна на помощь, но сначала мы пойдем домой, там все и обсудим. И, кстати, Вы, молодой человек, наказаны за посещение столь опасных мест.
— Ну, мам!
Сын возмущается, но это он, скорее, для вида, на его лице видна радость.
Мы осторожно спускаемся с чердака, а потом быстро покидаем заброшенный дом. Там, в его темных комнатах один человек навсегда похоронил свое прошлое, дав надежду двум другим на настоящее. И когда это здание снесут, мрачные события жизни навсегда будут разрушены. Они не забудутся, но навечно станут прахом, уже неспособным причинить боль.
По дороге домой мы с Петей обсуждаем его учебу, мою работу. Сын держит меня за руку. Детский жест, но она нам нужен. Наши соединенные руки — это крепкая нить, говорящая о многом: любви матери и ребенка, добре, взаимоуважении, страхе потерять друг друга, надежде на будущее... Когда мы только вышли из дома, я видела, что Вэл тоже хотел взять меня за руку, но быстро отдернул свою... Этот порыв заставил меня улыбнуться, правда, не знаю, чему. Но я рада, что он не стал нарушать нашего с сыном единения, даже шел позади нас.
