Многое было выше его понимания — и сам Герт с его желанием исправить несовершенство мира с помощью своих упрямых теорий, и его гордое презрение к последствиям. В эти оставшиеся минуты человек подводит итог прожитой жизни, и самое большее, на что способен простой смертный, — это достойно встретить конец. Да и кто может презреть смерть, не кривя душой? Дряхлая старость, жаждущая покоя? Но и тогда, и тогда…

Пришелец шел впереди. Он вел себя так, словно совершал прогулку, всего лишь. Михаил чуть ли не с ужасом взирал на то, каким легким был его шаг, насколько позволяли, конечно, войлочные тюремные сандалии на босу ногу, подбитые толстой деревянной подошвой. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп… Он шлепал так громко, что в ушах звенело, шлепал вкусно, аппетитно, а у Пискунова было ощущение, будто в него вколачивают гвозди, глубже, глубже. Шлеп, шлеп, шлеп… И вдруг подумалось: да в своем ли он уме? Не помутился ли в чем-то его рассудок? И если так, не подарок ли судьбы его безумие?

Герт сбоку глянул на растерянно-нахмуренное лицо Пискунова и, будто видя смятение в его мыслях, заговорил с задумчивой улыбкой, с капелькой присущей ему иронии:

— Удивляетесь, почему я так спокоен? Тут несколько причин, по крайней мере две. Одна из них — сознание, что я ухожу не с пустыми руками. Страшится смерти тот, кто ничего после себя не оставил. Жизнь, прожитая впустую. А после меня останутся мои мысли, научные открытия. Я много чего сделал.

И это причина? Жалкое самоутешение! Или он лукавит?

И опять, словно подхватывая мелькнувшую у Пискунова мысль, философ продолжал, пользуясь короткой минутой общения:

— Люди немало всего придумали, чтобы ускользнуть от неизбежного, не исчезнуть совсем, а возродиться пусть в иной, нематериальной сфере. Но для Высшего разума отдельный человек — ничто. Важно сохранить вид, живую цепочку. А он пусть о себе сам позаботится. А страх смерти по замыслу Создателя — это надежная гарантия продолжения жизни. Вот тут-то мы с ним и поспорим! — Герт рассмеялся и ободряюще сжал Пискунову руку, словно тот нуждался в поддержке, а не он сам. — А насчет других причин… Это не столь уж важно, — добавил он с деланным равнодушием.

Глубокий тоннель вел все дальше и дальше вниз. И опять часто возникающее ощущение: движение в неизвестность под ослепительным светом электрических ламп походило на уже виденный когда-то мучительно знакомый сон; вдруг накатывало изнутри, как рвота, дикое желание закричать во все горло, сбросить с себя наваждение, криком разрушить свинцовую громаду стен, но, как и во сне, не хватало дыхания, замирал в груди стесненный порыв — вырваться из каменного плена, где, казалось, ты замурован навеки… Шлеп, шлеп, шлеп…

Наконец пришли. Это была довольно просторная каменная площадка и скамейки вдоль стен. Здесь преступнику разрешалось выкурить последнюю сигарету, выпить стакан воды, если силы изменили ему, глоток спиртного был особой милостью, но этой милости редко кто удостаивался, стрелки управлялись с казенной дозой сами.

На этот раз, однако, сделали исключение. Голодный оруженосец, выполнявший хозяйственные функции, открыл ключом вделанный в стену шкафчик и достал графин и стопку к нему. Стопку потряс и подул — студент-заочник сглотнул слюну. И только Герт равнодушно-рассеянным взглядом следил за приятными приготовлениями. Студент протянул ему наполненную до краев стопку.

— Из уважения к вам! Не побрезгайте за компанию… Жалко, закуски нету! Ладно, рукавом закусим… Эх, проклятая работенка!

— Пей до дна, пей до дна! — заорал кривозубый, прихлопывая в ладоши. Узник отвел протянутую руку, сказав с улыбкой:

— Пейте сами, не обращайте на меня внимания. В голову мне пришла любопытная мысль, и надо успеть додумать ее до конца. Спасибо, друзья!

— Вот это да! — изумился кривозубый. — Железный мужик! Одно удовольствие с ним работать. Побольше бы нам таких! Скажи ты что-нибудь, — обратился он к напарнику. — Тост!

Студент взял лафитничек с трогательной осторожностью, двумя пальцами, как нечто живое, новорожденное. На него надо было смотреть: глазки ушли на дно, а лицо стало грустно-меланхолическим и постным — типичная физия алкоголика. Он произнес с печалью:

— Нет, Коля, друг, ты не прав. Это плохая работа — убивать. Выпьем за то, чтобы каждый занимался тем делом, к какому лежит у него душа! — Он запрокинул голову, мощно двигался кадык на тонкой шее.

— Философ, однако, — отметил Пискунов. И все думалось: зачем все-таки Алексей Гаврилович втравил его в эту историю? Чтобы сделать его сердце жестоким, приучить к запаху крови?

— Браво, браво! — поддержал напарник. — Я и сам все кумекаю: а не пойти ли в торговую сеть? Жратвы навалом, а главное, все к тебе с уважением! — Он собрался было выпить, студент его одернул:

— Не цапай! Дай товарищу корреспонденту!

Пискунов не отказался. Стопка пошла по кругу.

Втроем они быстро прикончили графинчик. Посидели молча, покурили, в то время как пришелец с сосредоточенным видом прохаживался по площадке однообразно размеренным шагом.

Когда обоих стрелков начал одолевать сон, студент, как более ответственный, тряхнул головой, встал и сказал:

— Ладно. Делу время, потехе час. Начнем, бла-гословясь!

Незаметным движением он нажал на кнопку панели в глубокой нише — включился скрытый механизм в стене. С каменным хрустом раздвинулись две ее створки, и глазам открылся длинный коридор, сходившийся в конце острым углом, — там вдали сияла яркая точка, как свет далекой звезды.

На самом деле там был тупик, и в то же время как бы начало чего-то нового, бесконечного, что открывалось тоскующему взору смертника. Стены и потолок, отделанные красным под мрамор, слабо светились. Было красиво, торжественно и жутко, как в крематории. Кому-то нельзя было отказать в выдумке. Пискунов без труда разгадал замысел: в свой смертный час человек настраивается на возвышенный лад, подпадая под власть легко читаемых символов: в этом мире ничто не вечно, сожаления бессмысленны, ибо прошлое невозвратимо, а будущее недоступно, что есть немало способов закончить свой жизненный путь, и этот не самый худший.

Герт, понимая, что надо идти дальше, вступил в открывшуюся нишу и осмотрелся. Дальше пространство расширялось и полукругом располагались смотровые площадки для зрителей: в несколько рядов стояли кресла, обшитые бархатом, как в театре. Видимо, все это было сделано недавно — плод чьей-то недюжинной фантазии. Герт стоял как раз в том месте, где на полу был нарисован большой черный крест. Он посмотрел себе под ноги и оглянулся, ожидая дальнейших указаний. Весь этот участок ниши представлял собой как бы единый технический комплекс, на что указывали темные дыры в стенах и торчащие оттуда тонкие трубки с тускло блестевшими стеклянными линзами. Пискунов понял: вот это и есть орудие смерти.

Ему дали знак остановиться. Он готов был закрыть лицо руками, зажмуриться, чтобы не видеть кровавой развязки, но тотчас устыдился: Герт, улыбаясь, прощально взмахнул рукой. Он медленным шагом двинулся вперед, туда, где призывно сияла звезда. Вот сейчас, сейчас… «На жестоком лице Майкла мелькнула тень дьявольского торжества — он целился прямо в сердце, спасенья нет!

Сэм глубоко вздохнул, и ему — захотелось заплакать».

Герт еще шел, еще не успел остановиться, дойдя до конца, как оба функционера с механической от-репетированностью движений разом вскинули автоматы на вытянутых руках. Значит, это и есть казнь, подумал Пискунов под каменные удары сердца, — не машина, а пуля… Он схватился за металлический поручень, сжимал его все сильней, до боли в суставах. Слуха едва коснулись слабые щелчки. Герт оглянулся с вопросительным недоумением:

— Что случилось? — спросил он удивленно. — Какие-то проблемы?

Стрелки растерянно топтались на месте. Студент в сердцах швырнул на пол автомат: не выдержали нервы.

— Видимо, отсырели патроны, — пояснил он хрипло и стал закуривать дрожащими руками.

— Кончай паниковать! — зло бросил второй. — Попробуем еще раз…