Один из двоих стрелков, студент, заговорил с легким подвыванием, закатывая глаза и хрустя пальцами — изображал скорбное волнение:

— Гражданин, имени которого мы не знаем, не найдете ли вы нужным наконец себя назвать?

Странный узник или не слышал вопроса, или не нашел нужным отвечать. Вместо этого он спросил с любезной улыбкой:

— Як вашим услугам. Вы хотите что-то сообщить?

— Увы, это новость печальная. Ваша просьба о помиловании отклонена.

— Я не просил о помиловании. С какой стати? Вы что-то путаете.

— Тем лучше. Поверьте, для нас это тяжкая обязанность. И если бы не служебный долг… Я как поборник знаний чувствую это особенно остро… — Он набрал в легкие побольше воздуха. — Да и что в сущности есть жизнь, если не кратчайший миг по сравнению с вечностью? Жизнь человеческая коротка, а жизнь материи бесконечна, она существует всегда и лишь переходит из одной формы в другую… И разве не испытываем мы, глядя в бездонную чашу неба, притягательной силы вечности? Разорвав земные путы, хочется исчезнуть, раствориться в ней без остатка.

Закончив свою тираду, молодой страж шумно вздохнул и заморгал с желанием выжать слезу. Для законченного ханжи ему все же не хватало актерских данных, но он уже порядочно преуспел. С последними словами он стал разворачивать бумагу, делая это как бы с чрезмерным усилием, с душевной мукой. Узник выслушал его речь внимательно и с интересом.

— Я должен, видимо, расписаться? — спросил он.

— Да, вот здесь… Позвольте зачитать, хотя это, конечно, пустая формальность.

— Не утруждайте себя, мой друг, я вам верю.

Между тем, облокотившись о стол, узник, бегло прочитав, поставил на скрепленном гербовыми печатями бланке размашистую подпись и на какое-то мгновенье задержал на нем взгляд, полюбовался изяществом почерка и даже, как показалось Михаилу, слегка огорчился, что не надо еще раз расписаться. Оторвал глаза от бумаги.

— Сейчас?

— Вы имеете в виду — что?

— Я говорю: исполнение приговора — сейчас?

— Ну не будем так уж спешить, это было бы жестоко. Какой-нибудь час-полтора еще есть в запасе. Ваше право изложить устно или письменно свое последнее желание или что-то кому-то завещать…

— Если есть ценности, мы передадим, — вставил кривозубый.

Другой стрелок на него холодно посмотрел. Видя, что имеет дело с интеллигентным человеком, а не с какой-нибудь шпаной, он изо всех сил старался быть любезным и немного переигрывал. У него были вкрадчивые манеры и бегающие глазки — постная физиономия собирателя редких марок. Все же он, как видно, стеснялся той роли, что здесь играл, так как слегка нервничал и краснел.

— Вы, наверно, где-то учитесь? — поинтересовался узник, с живым любопытством к нему приглядываясь. — Сознайтесь, это ваша личная инициатива — насчет вечности, материи и прочего? Или есть инструкция?

— Вы правы, стремлюсь хоть немного облегчить участь… — ответил тот, скромно потупившись. — Свободный полет мысли, так сказать. Наша нива скудна, увы. Учусь заочно на юридическом, а здесь подрабатываю. Кроме зарплаты, еще надбавка за вредность, старенькая мама, надо как-то сводить концы с концами…

Второй, попроще и погрубее, нетерпеливо перебил излияния напарника:

— Слушай, кончай баланду травить, не тяни кота за хвост! Опять опоздаем в столовку, останутся одни капустные котлеты, третьи сутки от них изжога. Шлепнули, и все!

— Заткнись, сейчас принесут чистое белье, — с досадой возразил первый. — Дай поговорить с умным человеком. Нельзя из всего делать балаган!

Действительно, вошел работник из заключенных, весь серый и незаметный, как мышь, и положил на койку кальсоны и нижнюю рубаху.

— Мне переодеться? — спросил узник.

— Таков обязательный ритуал. Он преследует цели, чисто гуманные. Улучшается настроение перед… вы сами понимаете — чем.

Приговоренный спорить не стал. Сбросив полосатый тюремный халат вместе с колпаком, быстро разделся донага. Кальсоны, однако, оказались короче размера на три и едва доходили до колен, нижняя рубашка под стать им, напоминала детскую распашонку. Хуже того, на кальсонах не оказалось одной важной тесемки: вид получился форменно идиотский — вот так по-глупому можно испортить хорошее, в общем-то, начинание. Пока, расставив ноги циркулем, узник решал возникшую перед ним проблему, произошла заминка. Вот сейчас бы и поговорить с ним, подумалось Пискунову, копнуть поглубже, что за человек, как здесь оказался и за что. В нем проснулся журналист, но вот беда: тут его начал разбирать смех, чисто нервный, на грани истерики, в то время как двое других равнодушно созерцали ритуальные превращения. Михаил прямо-таки давился от смеха и ничего не мог с собой поделать: стоило посмотреть на смертника, на его до дикости нелепую фигуру, как его опять начинало всего корежить. Покрасневший от натуги, Миша кое-как выдавил из себя, глядя в потолок и глотая слезы:

— С вашего разрешения, уважаемый… Считаете ли вы, что занесенная над вами карающая десница… что меч правосудия… — Исступленно борясь с приступом веселости, совершенно сейчас неуместной, он начал слишком высокопарно и смешался.

— Чувствуете ли вы себя виновным, я хочу сказать…

— Кое в чем, разумеется. А почему бы и нет? — рассеянно ответил узник, будучи всецело поглощен своим занятием.

— Вас признали личностью социально опасной? Чем объяснить такую суровость пригово-pa? — «Зачем я веду этот дурацкий разговор, зачем?» — одергивал себя Пискунов, не в силах остановиться.

Один из конвоиров предостерегающе покашлял. Приговоренный между тем ухитрился соорудить на кальсонах узел: теперь не было риска, что они свалятся в самый неподходящий момент. Он вздохнул с облегчением, натянул снова халат, но тут же скривил нос и сказал:

— Какой дрянью у вас одежда пахнет? На рвоту тянет.

— Дезинфекция, — пояснил студент. — Ведем борьбу с паразитами.

— А паразиты — никогда! — уточнил кривозубый.

— Так насчет приговора вы спросили, — узник повернулся к Пискунову. — Совершил ошибку, которой не могу себе простить. Результат минутной слабости. А что касается преступления… Все относительно.

— Что там говорить, человек ошибся — его поправили! — сострил спешивший в столовую конвоир. И сам захохотал во все горло, но осекся: напарник толкнул его в бок, сделав страшные глаза. Узник, однако, никак не отреагировал на реплику.

— Я готов, — сказал он, надевая колпак. — Мое последнее желание — побыстрее покончить с этим. Пошли? Вы ведь тоже спешите.

— И то правда, — вздохнул студент и сделал ханжески постную физиономию. — Перед смертью не надышишься…

Голодный оруженосец подхватил одобрительно:

— Сразу видно, человек не только о себе думает, а и о других заботится. — Решил как-то сгладить впечатление от собственной бестактности. И добавил, обращаясь к Пискунову: — Терпеть не могу, когда хныкают, вроде это кому поможет. Завязали «мешок», значит, все, хана! На днях тут один истерику закатил, упал на колени, просит, царапается, жить, говорит, хочу! Америку открыл! Наше-то какое дело, шлепнули — и с приветом! Закон есть закон.

Обратно шли теми же длинными коридорами, миновали жилой блок, где слышались голоса и движение, стало пустынно и жутковато. Холодное пламя электрических ламп автоматически загоралось впереди по мере приближения и затухало сзади — движущийся островок жизни в мертвом безмолвии подземелья.

Стрелки отстали, предоставив узнику возможность побыть наедине с собой, мысленно попрощаться с друзьями и близкими, не чувствуя за спиной тягостного присутствия палача. Это было нарушение тюремной инструкции, но бежать тут было некуда, да и едва ли узник об этом помышлял.

И вдруг он замедлил шаг, ожидая, пока Пискунов с ним поравняется, тот почувствовал дружеское прикосновение руки.

— Мой молодой соперник! Я рад вас видеть, хотя удивлен. Вы не узнали меня. А впрочем, иначе и быть не могло, ведь я здесь давно. А отчасти мне помогли! — И он, приподняв колпак, провел ладонью по неряшливо остриженной голове, прежде украшенной мощной шевелюрой волос до самых плеч. Пискунов близоруко всматривался.