— Весьма глубокая мысль, — одобрил Пискунов. — С большим зарядом оптимизма. — И по тому, как расцвел Папаша, догадался, что идея, видимо, ему принадлежит. Пока шли, встретилось еще несколько подобных шедевров: «Человек! Если ты украл у тещи кусок пирога, ты еще не преступник, но ты на скользком пути!», «Заключенные! Будьте вежливы и внимательны друг к другу. Если ты съел чужую пайку хлеба, не забудь извиниться!». И совсем уж глубокомысленное: «Узник, помни: чем длиннее срок, тем короче путь к совершенству!».

Папаша, хихикая, пояснил, что вся эта наглядная агитация хоть, может быть, и чепуха, однако ребятишкам нравится, так как поднимает настроение. Хорошо было ему смеяться! Пискунов с трудом из себя улыбку выжимал.

Когда вошли наконец в камеру, он в двух словах, не таясь, обо всем поведал, при этом особо подчеркнул, что не имел злого умысла, а стал жертвой роковой случайности. Афанасий Петрович отнесся к сообщению с полной серьезностью. Никаких обещаний не давал, но сказал, что паниковать пока не стоит. Нужно подумать на свежую голову, что и как делать: утро вечера мудренее. Алексею Гавриловичу придется обо всем доложить, не ждать, когда сам узнает. При этом глаз его единственный был мрачен и хмурился, будто предостерегал от чего-то. После этого начальник тюрьмы удалился, сильно озабоченный, и Пискунов остался один.

Ах, сколько было надежд: спрятаться в каменных стенах, исчезнуть, затаиться! И вот все рухнуло. Пискунов не заблуждался относительно своей участи. Он долго стоял посреди камеры без всяких мыслей, один лишь словесный мусор в утомленном мозгу. И лишь повторял в отчаянии: «Вот и все! Вот и все!» Почти машинально, без всякого интереса окинул взглядом свое новое жилье: стены, довольно высокие, побеленные, деревянный столик на косых ножках и узкая кровать у стены под тощим матрасом. В углу, как и полагается, параша, расписанная масляными красками: сценки из жизни зеков — продукт вдохновения неизвестного художника, как о том и сообщал Афанасий Петрович.

Стукнула щеколда, и со скрипом открылась дверь, принесли ужин; помятая алюминиевая миска и такая же ложка. Он равнодушно ел, не чувствуя вкуса — баланда какая-то, не все ли равно.

Свет вскоре погасили. В кромешной тьме стали видны сквозь решетку звездные россыпи на небе, он зафиксировал это краем сознания. С ног валила усталость, но не тела, а души, и постепенно притуплялись мысли и чувства, как от наркотика. Он вытянулся на койке, примериваясь на необычном месте, и провалился в сон, как в черную яму, — в состояние мертвого покоя и обволакивающей со всех сторон каменной тишины.

Когда он проснулся, солнце стояло уже довольно высоко. В коридоре шумели, слышались гулкие шаги, стучали ведрами и мисками, кто-то с кем-то переругивался на сочном тюремном жаргоне, а Пискунов старался ничего не слышать, всеми фибрами отталкивал от себя неумолимую действительность. Потом сел на койке, с усилием потер лицо ладонями, чтобы окончательно разогнать сон, и с издевательской насмешкой над самим собой громко произнес:

— Вот я и в тюрьме! Сбылась мечта идиота!

И сразу подумалось: вот сейчас и этот заявится, по всем признакам. И точно: сзади эхом отозвался знакомый голосок:

— Вот вы и в тюрьме! Милости просим! Добро пожаловать!

Алексей Гаврилович расшаркивался и приседал в порыве любезности. Был радостно возбужден, празднично одет, роза в петлице. Как будто пришел с днем рождения поздравить, букетика цветов лишь не хватало для полной картины. Кольнуло тревожное предчувствие: что-то важное скрывается за этим маскарадом. А тот затараторил с места в карьер:

— А я, знаете ли, заглянул — вижу, сладко спите, ну форменное дитя человеческое! Решил не тревожить, подождать, пока, так сказать, сами… из объятий Морфея… — Сделал брови домиком, озаботился воспоминанием: — Ах, сколько раз вот так же бывало: заходишь на рассвете, а человек улыбается во сне, такой хорошей улыбкой улыбается и знать не знает… Все, пора вставать. Петушок пропел давно! — Живо поинтересовался: — Как спалось на новом месте? Клопы, блохи? Не тревожили?

Пискунов, сразу взмокший от таких речей, поднимался с койки на подгибающихся ногах. В груди ухало, и от этих ударов слегка покачивало, точно он не на суше, а на палубе суденышка. Голос плавал вверх-вниз, туда-сюда, когда заговорил:

— Вашу аналогию можно как намек рассматривать? Понял! Чтобы подготовить, смягчить удар! Премного обязан. Весьма. — Хотелось добавить иронии, да не вышло, сорвался на истерический крик: — Ну, смелее! Говорите прямо, чего вы тянете, я все знаю! Когда?

Алексей Гаврилович выслушал эту нервную тираду, сморщив печально личико. На челе отразилась работа мысли.

— Миша, а я думаю, знаете, чего вам не хватает сейчас? Да не только вам, а всем в таком положении. Женщины! Близкого существа. Нежного, любящего. Чтобы успокоила, прижала к груди. Чтобы взяла на свои хрупкие плечи хотя бы малую толику выпавших на долю узника душевных тягот. Но — строго запрещено! — И вдруг встрепенулся радостно, осененный: — А мы вот что сделаем… Эврика! В следующий раз, когда я приду к вам, я специально переоденусь в женское, сделаю пышные груди из ваты. Чтобы хоть в эти минуты не чувствовали себя одиноким и могли пообщаться с особой противоположного пола в моем лице. Но все желания, страсти — только мысленно! — предупредил строго. — И чтобы никаких там вольностей! Щупать и прочее. Ни-ни!

Пискунов до боли сжал кулаки, закричал ненавидяще:

— Перестаньте паясничать, вы! Черт возьми, я знаю, да, погиб! Хочу только одного… Имею я право знать — когда? — Он задохнулся.

— Когда-когда, — подхватил Алексей Гаврилович ворчливо. — Экое ведь нетерпенье. Ну чисто ребенок. Все хотят знать — когда, как будто это имеет значение. Есть еще время. Наговоримся. Так я вам прямо все и выложил, а потом будете рыдать в подушку. Ну прямо дети! Вот подай им игрушку, да и все тут!

Пискунов сник, ни на что не оставалось сил. Заговорил, умоляюще прижимая к груди руки:

— Если я арестован… Прошу принять во внимание… Когда будет суд, чтобы знали… Я уже объяснял Афанасию Петровичу. У меня не было злого умысла! Ужасная случайность… Илья Спиридонович, он сам…

— Превращение застигло его в ванной? — уточнил знакомый.

— Да. Он плавал и довольно хорошо себя чувствовал… ну, насколько это возможно… Его выловил потом… все забываю фамилию… товарищ Индюков имени Зощенко, председатель райисполкома.

— Бывший председатель, — сказал Алексей Гаврилович с нажимом.

— Его что, сняли? — ахнул Пискунов. Не слыша ответа, он пустился в ненужные подробности, как его били писатели, выслуживались, как удалось бежать и как потом…

Алексей Гаврилович, слушая, расхаживал по камере и что-то деловито прикидывал, бормоча, а сам кивал головой, то ли подтверждая сообщаемые сведения, то ли обещая посодействовать в случае чего. Остановился вдруг, утомленно замахал руками.

— Стоп, стоп, стоп! Не будем больше о грустном, давайте о веселом. Утро-то какое! Забудем на время обо всем и восхитимся вместе! Ах, природа! Ее особенно ценишь здесь. А какой аромат с полей! — Взялся за прутья решетки, блаженно откинув голову, со свистом вдыхал воздух ноздрями. Продолжал с чувством: — Невольно представляешь себе, как вьется над цветком трудолюбивая пчела, как ползет по травинке букашка… — Умилился. Застыл в мысленном созерцании нарисованной картины. — Вы думали когда-нибудь, Миша, — проговорил проникновенно, — почему столь разнообразен мир? Зачем? Вопрос философский, а ответ, однако, простой: одни служат пищей для других. Вы хотите быть пищей для других? Нет, не хотите. И другие не хотят. Вот почему вся-то наша жизнь есть борьба! — Закончив на этой высокой ноте, присел рядом на койку, обнял сочувственно. — А насчет того, что трагическая случайность, как вы говорите… Ах, Михаил Андреевич! Какой суд? Да кто бы стал в это вникать? Имеет значение сам факт и больше ничего. Вы превратили высокое уважаемое лицо, как это… в мини-гопса. Было? Было!