Все плыло в тошнотворном кружении, переворачивалось вверх дном. Пискунов ничего больше не видел — как положили Захаркина в гроб, захлопнули крышку. Последняя сцена переполнила чашу кошмарных ночных впечатлений. Упал в обморок.
Он очнулся, чувствуя, что его водой поливают. Холодные струи стекали с головы за воротник, на тело, вызывали зябкую дрожь. И в то же время было облегчение, точно с водой смывалось с кожи что-то плотно приставшее, омерзительное, как липкая паутина или грязь.
Алексей Гаврилович, весь преисполненный озабоченного дружелюбия и тревоги, поддерживал под руки, а кто-то другой подкачивал воду из колонки, она текла струйкой жиденькой, вялой.
— Ну вот, слава Богу! — молвил он с облегчением. — Очнулись наконец-то! А я уж боялся… Еле-еле откачали. Экий вы слабенький, право! Теперь убедились, какая у нас работа. Все на нервах да на стрессах. На износ работа. Вы-то смотрите только, а мы…
Тут кто-то закричал истошно:
— Про единицу забыли!
Алексей Гаврилович выпрямился мгновенно, Пискунова, еще слабого, бросил прямо в лужу под ногами, побежал на зов, высоко приподнимая коленки, шажками мелкими, но быстро. А Михаил остался, отряхивался, приходя в себя понемногу, а потом вдруг и до него дошло: задохнулся в гробу Захаркин, как тот старикашка, пока тут с ним возились. Увидел сквозь пролет лестницы, как с помощью специального механизма с крюком на конце тяжелая крышка медленно поднималась.
Не будь положение столь трагично, трудно было бы сдержать улыбку. Стоявшие вокруг в полной растерянности почесывали затылки: гроб был пустой. Захаркин исчез, будто и не было его вовсе. Кто-то подал осторожно реплику, уж не воскрес ли из мертвых, на придурка зашикали, обвинили в религиозном мракобесии, другой высказал предположение, что это был и не человек, а дух и потому просочился сквозь щелку — совсем уж чепуха, не было тут никакой щелки и в помине. Еще такое возникло мнение, что усопший на самом деле гипнотизер и всех дура чит. И только дежурный сделал вывод, наиболее убедительный — вероятнее всего, произошло обратное: качество перешло опять в количество, и тут уж ничего не поделаешь, против диалектики не попрешь. И во все эти пересуды вклинивался бешеный голосок Алексея Гавриловича:
— Ротозеи! Проворонили единицу особо ценную! Всех под суд, под трибунал, к стенке и тому подобное в том же духе.
Пискунов, слыша это, рассмеялся не без внутреннего злорадства: он-то уж понял, в чем тут дело. Всем было не до него, и, пользуясь возможностью незаметно исчезнуть, он побыстрее зашагал дальше по тропинке к выходу, до которого оставалось недалеко, и, никем не остановленный, вскоре оказался за кирпичной оградой на одной из городских улиц на окраине Бреховска. Было уже утро. Над крышами домов разгоралась светлая полоса, обещая близкое солнце. Город просыпался, готовился к новому трудовому дню.
Едва ли есть необходимость описывать, как все произошло на самом деле. Уилла и Герт немало потратили времени и хлопот, пока отчищали и отмывали Захаркина после того, как удалось его похитить и привезти домой. Приятной неожиданностью для Уиллы было то, что Герт, не питавший к забастовщику симпатии, и не подумал возражать против пребывания у них соседа, оказавшегося в столь бедственном положении, наоборот, заявил категорически, что отправить его сейчас домой — значит подвергнуть новой опасности. Что же касается самого Захаркина, то и для него, как видно, не прошли бесследно ночные переживания — был в состоянии совершенно невменяемом и двух слов связать не мог. Когда же Руо отнес его на руках в соседнюю комнату и уложил на диванчик, Леонид заснул мгновенно, едва лишь голова коснулась подушки, захрапел на всю квартиру.
После треволнений бессонной ночи Уилла тоже заснула, будто в яму провалилась. Но, кажется, ненадолго. Некоторое время лежала в полудреме. Ей все время чудились какие-то странные звуки в соседней комнате, за дверью, похожие на сдавленные стоны и скрип диванчика, словно кто-то с кем-то боролся. Герта рядом с ней не было.
Когда она приоткрыла дверь, то не сразу поняла, что происходит, а когда поняла, ужаснулась. Захаркин увертывался от цепких пальцев пришельца, скулил жалобно, по-собачьи:
— Дяденька, не надо, дяденька миленький… Мой нос! Ой, больно! Ай-ай! — вскрикивал, задыхаясь, плача, был перепуган до смерти. — Мой нос! Пропал мой нос! Помогите!
Ничего не видя вокруг, захлебывающимся шепотом снова и снова выдувал Герт слова теста, озлобленный неудачей. Худое, крючконосое лицо его было перекошено и вздрагивало в яростном нетерпении. Зловещая фигура пришельца нависла над распростертым телом забастовщика, а рука все вертела и вертела в исступлении его злополучный дыхательный орган.
— Сейчас-сейчас! Начнется превращение… — бормотал Герт, глаза его сверкали, как угли, вошедшей Уиллы он не замечал.
— Помогите! Убивают!
Парализованный страхом, Захаркин не в силах был даже сопротивляться и только головой мотал, пытаясь вырваться; тело его извивалось, а руки бессмысленно блуждали, хватались то за одно, то за другое.
То, что происходило, теперь не нуждалось в объяснении. Вместе с гневом Уилла испытала мучительный стыд: разве не этого она сама добивалась, чтобы доказать, убедить. Чтобы своими глазами увидел, насколько нелепым и бессмысленным был его замысел. Именно так и должно было случиться. Так почему же на какое-то мгновенье она стала себе отвратительна, ненавистна?
— Герт! Остановись, не смей! — звонким, дрожащим от гнева голосом выкрикнула Уилла.
Пришелец ее не слышал, все бормотал, повторял одни и те же слова, пока Уилла не схватила его за руку.
Он медленно, с усилием разгибался, смахивал со лба пот. Из груди вырывалось частое дыхание, а лицо все еще вздрагивало и кривилось. Захаркин вскочил с кушетки.
— А ты можешь идти теперь! — Герт повел глазами на выход. — Ступай, братец, ступай! Иди домой, отдыхай теперь. Иди, иди!
— Слушаюсь! Будет сделано. Как прикажете… — Захаркин пятился задом, прижимал к груди одежонку, кланялся и приседал, точно в каком-то дурацком спектакле, пока не исчез за дверью.
Уилла, обессиленная, опустилась на стул. Наступившая пауза навалилась свинцовой тяжестью. Не было даже охоты ни о чем разговаривать — одна пустота внутри. Внезапно Герт язвительно расхохотался, бросился на диванчик и широко раскинул руки и ноги в почти неприличной позе. Но тут же вскочил, как подброшенный, забегал по комнате. Перед Уиллой круто остановился, несколько мгновений смотрел в ее печально отрешенное, осунувшееся лицо. Заговорил в своей обычной ядовито-насмешливой манере:
— Итак, ты решила, я повержен! Торжествуешь, празднуешь победу! Что ж, предположим, мной допущена ошибка. Да, да! Я ошибся именно в этом конкретном человеке. И о чем это говорит? Предубежденность, антипатия! Ревность, наконец, черт возьми! Постоянно торчит на балконе в одних трусах и ждет, когда ты начнешь делать свою физзарядку в прозрачном купальнике! Меня это всегда бесило! И потому я должен отступить, усомниться? — Он вскинул острый, выдвинутый вперед подбородок и произнес, возвысив голос: — Так знай же, моя убежденность не поколебалась ни на йоту, и я готов еще раз процитировать фразу из древнего классика: «Моя идея всесильна, потому что она верна!»
Уилла сказала устало, почти равнодушно:
— Как ты научился паясничать! Непревзойденный талант циркового актера. Ах, Герт! Где наши мечты, надежды? Почему ты до сих пор так искусно прятался от меня? Зачем? — Уилла горько вздохнула и добавила: — А я все еще надеялась, все еще верила, что победит любовь, что сердце окажется сильнее тщеславного, самонадеянного разума?
— Что ж, я готов поспорить! — вскинулся философ, принимая задорную позу и заранее предвкушая победу в словесном поединке.
— Нет, Герт. Это наш последний с тобой разговор. Право, мне очень жаль. Нам не о чем больше говорить.
Зябко кутаясь в свой халатик, лишенный застежек, Уилла постояла и направилась в спальню, опущенные плечи ее вздрагивали, как под ударом холода. Или это почудилось ему? Он все смотрел и смотрел, и разноречивые чувства скользили по его лицу тень за тенью, пока ее тоненькая фигурка, такая трогательно-беззащитная, не скрылась за дверью. Теперь он точно знал — навсегда. И все же не хотел сдаваться. Крикнул ей вслед:
