— Виноват, недопонял!

— Нам нужен с вами весь этот хипиш? — сказал директор уже мягче и уселся в кресло. Продолжал тоном приказа: — Советую воспользоваться взводом трибунариев, пусть покажут, на что они способны. Я позвоню, чтобы оформить заказ.

— Не ограничиться ли отделением? Их же надо кормить, а талоны все кончились. Осталась одна манная каша.

— Ну, пожалуйста! — сухо ответил Бродский.

Теперь самое время пояснить, о чем, собственно, идет речь, и каким образом неведомое дотоле слово «трибунарий», восходящее корнями к эпохе Древнего Рима, обогатило великий русский язык. Заслуга в изобретении неологизма всецело принадлежала, как мы увидим, председателю райисполкома Индюкову — это именно он, чутко уловив пожелания высшего руководства, озадачил детек-пивным романом Пискунова, внеся в его писательскую судьбу столько трагической неразберихи.

Индюков был личностью не только творчески вдаренной (его юмористические рассказы печатала районная многотиражка), но и человеком чрезвычайно плодовитым, — метал разные идеи и прожекты, как рыба икру во время весенней путины. Ну, например, это именно ему принадлежала мысль, получившая впоследствии широкое распространение, — присваивать в качестве меры поощрения лучшим работникам имена известных деятелей. Так, первой ласточкой стал учитель пения одной из школ Михаил Воробейчик. За большие успехи в деле совершенствования голосовых данных учащихся ему было присвоено имя широко известной в свое время певицы Клавдии Шульжен-ко. Постановили впредь именовать его так: Воробейчик имени Шульженко. Ценный почин был немедленно подхвачен.

Своим талантом Иван Индюков осчастливил весь город Бреховск и его окрестности. Шло строительство новых микрорайонов. Они лепились к основному массиву, как поросята к животу свиноматки, все на одно лицо. Под стать этому приземистые пятиэтажки тоже были похожи друг на друга, как близнецы-братья. Люди путались, заходили не в свои дома и не в свои квартиры, возникали скандалы. В этих сложных условиях срочно давать названия улицам стало делом наипервейшей важности. Именно этот творческий пласт и разрабатывал Индюков. Мучился, не спал Ночами. Все уже было: Шлакоблочная, Каменная, Асфальтовая. Были Фабричная, Заводская, Сельскохозяйственная. Не говоря уже о тех улицах, что увековечили имена одних и тех же политических деятелей. Все было, короче. А хотелось чего-нибудь этакого… Чего-нибудь… Произносил это слово шепотом — человеческого. В муках творчества корчился Иван на служебных креслах и диванах, бегал по этажам, распугивал исполкомовских бездельников. До чертиков надоели ему Деревообделочные и Листопрокатные. Хотелось чего-нибудь для души. Веселого, лирического, даже смешного, наконец. И звучало под сердцем, как музыка: улица Алых Роз! Но ведь не поймут, подумают — крыша поехала у человека.

Меж тем юбилейная дата близилась, и Бре-ховск, как говорится, чистил перышки, готовился. А Иван переживал глубокий внутренний кризис. Название одной из улиц в новом микрорайоне не давалось да и все. Выскальзывало, как рыба из рук. Уже само собой родилось имечко «Безымянная» и пошло гулять туда-сюда. В творческой тоске носился Индюков по исполкомовским лестницам, размахивал волосатыми ручищами, прыгал с площадки на площадку, как обезьяна. А нужное слово ускользало! Будто в калейдоскопе мелькали: Больничная 1-я, 2-я, 3-я; Хирургическая, «Кладбищенская», не хватало только Могильной. И вопреки всему нежной флейтой пело в душе все то же: улица Алых Роз!

И в этот самый момент, как бы сходя с небес, возникло виденье: сверкнула божественным ликом радиатора длинная дегтярно-ослепительная машина. Обдала величественным невниманием зевак. Прижатые к оконным стеклам, расплющились исполкомовские носы.

Товарищ Григорий Иванович Сковорода, сам секретарь райкома, поймал Индюкова прямо в процессе полета. Жал шерстяную ручищу холодной пергаментной лапкой лягушиной влажности. Индюкова любил, шутил, хитровато щурясь:

— Ну что, летчик-пулеметчик, все летаешь? Все творишь? — Отечески наставлял на будущее: — Ваня, ты должен соблюдать линию и думать так, как я! Ты думаешь так, как я, Иван? — ввинчивался проницательным оком.

Индюков скалил веселую пасть и честно врал, глядя немигающим взглядом секретарю в переносицу:

— Так точно и никогда — нет! — Была в его голосе молекула молодой снисходительности: староват был Сковорода, слабоват, хоть и высок чином.

А тот уже давал команду всех собрать. И когда это было сделано, молвил так:

— Мы вот тут посовещались у себя относительно коммуниста Индюкова и приняли такое решение: за успешную работу по наименованию бреховских улиц, а также учитывая его талант юмориста (что редкость), присвоить товарищу Ин-дюкову имя известного писателя и тоже юмориста Михаила Зощенко и впредь именовать: Индюков имени Зощенко.

Не стал выслушивать слов благодарности, торжественных обещаний работать еще лучше. Отвел в сторону и спросил напрямик:

— Ну, как у нас с Безымянной? Что-нибудь придумал?

— Придумать-то я придумал… — Иван тяжко вздохнул. — Да опасаюсь насчет линии.

— А если так… — Сковорода сосредоточился. — Улица Алых Гвоздик!

Индюкова чуть в слезу не бросило, комок подкатил к горлу: как угадал, как проник? Долго стоял, чесал в затылке, потрясенный.

Не кто иной, как Индюков был инициатором Широкого общественного движения под лозунгом «Долой шпаргалки!» — чтобы все выступающие говорили бы не по бумажке, а своими словами, глаголом бы жгли сердца людей.

И как бы по наитию окрестил Индюков одного такого оратора трибунарием. Выпорхнуло словечко, как оперившийся птенчик из гнезда, и полетело, полетело…

Трибунарии из местных Цицеронов были, что называется, нарасхват. Их услугами пользовались и общественные организации, и частные лица. Но прошло немного времени, и эксперимент забуксовал, энтузиастам нечем стало платить, не было нигде такой статьи. И тогда, чтобы общественное движение не заглохло совсем, наиболее способных закрепили за соседними воинскими частями. Там они проходили строевую подготовку и обучались основам армейского красноречия. Расплачивались кто как мог, чаще всего талонами в общепитовскую столовую, где можно было получить бесплатно завтрак, обед и ужин.

Именно их-то и имел в виду директор автобазы, надеясь, что трибунарии сумеют перековать Захаркина, выбьют у него из головы дурацкую идею устраивать забастовки, трепать нервную систему руководству.

Дело в том, что Леонид вроде бы образумился, вышел на работу, все как положено. А потом неизвестно какая муха его укусила, опять забастовал и опять начал бомбардировать Исаака Борисовича наглыми петициями. Ничего не оставалось, как организовать повторное мероприятие, на этот раз с участием трибунариев.

Захаркин жил недалеко от автобазы, поэтому двинулись в пешем строю. Трибунарии обливались потом, у каждого за спиной был приторочен динамик для усиления голоса, а также другие технические средства. Накануне гуляли на свадьбе у частного лица, не выспались и теперь зевали в кулак.

Немного взбадривало присутствие молодой особы. Рядом с заместителем шагала страхделегат, симпатичная, курносенькая, в юбке выше колен (была такая мода), но в очках; они придавали ей вид интеллигентный и несколько даже суховатый, поэтому неизвестно было, как к ней относиться, что принимать за основу. Трибунарии спотыкались, засмотревшись, сдержанно гоготали, отпускали шуточки, пока окрик старшого не приводил их в чувство: «Разговорчики в строю!» Маша делала вид, что ничего не замечает, да и в самом деле мало что замечала в предвкушении волнующей встречи, которая должна наконец все решить, прояснить.

А Сидор Петрович решил так: надо разъяснить Захаркину в доходчивой форме, что человека создал труд. Жили когда-то обезьяны на деревьях и питались бананами, и все были довольны, пока одной какой-то эти бананы не осточертели. Спустилась с дерева и стала упорно трудиться, обрабатывать землю, чтобы расширить свой питательный рацион. От нее-то и пошли все люди. Намек был ясен, а доводы убедительны. Была в этом и доля шутки, что всегда кстати, когда разговариваешь с простым человеком. И все же какое-то нехорошее предчувствие грызло: а может, не так надо — иначе…